Маньяк Гуревич - Дина Рубина Страница 14

«Не входит, а влетает в класс Семён Гуревич! Не знаний ищет, а витает в атмосфере! Идёт на поводу у взрослых дядей, раскачивается на них, как обезьяна!».

Дневник с этой былиной отправился по тому же адресу: за трансформаторную будку.

* * *

Вообще, начальную школу Гуревич так же не любил вспоминать, как и среднюю. Ему прилетало ото всех. Он был тем адресом, где сходились все линии напряжения, раздражения, возмущения и просто желания кого-то отдубасить. Почему-то без Гуревича не обходилась ни одна стычка, ни один спор, ни одна идиотская затея. Он маячил в любой картинке, путался у всех под ногами, давал советы, всё рифмовал и всюду оказывался в самую напрасную минуту – случайно, но неизменно. При этом ни на миг не умолкал, потому как считал себя самым осведомлённым человеком в классе. Он даже знал, откуда берутся дети. То есть это знали все, но Гуревич, в силу семейных связей, знал об этом процессе всё – поэтапно и физиологично.

Он был начитанным мальчиком; в его память влезало необъятное количество разнообразного барахла, включая те пушкинские строфы, которыми папа обильно уснащал свою ежедневную обыденную речь. На уроках Сеня подхватывал или заканчивал поэтические строки, частенько поправляя учительницу.

Словом, его хотелось прибить.

Чтобы Гуревич не болтал и не вертелся, а был всё время на виду, добрейшая Нина Анатольевна отсаживала его от остальных учеников. Вдоль стены стоял отдельный ряд из актового зала – четыре сбитых боками фанерных кресла с откидными сиденьями. И Гуревич сидел на них, то на одном, то на другом, продолжая встревать, подхватывая и завершая строки Некрасова, Пушкина или Фета, строя рожи остальному классу, оттопыривая щеку языком, скашивая к носу глаза и изображая висельника.

Принцип паршивой овцы отлично работает в любом коллективе: остальные овцы чувствуют облегчение и злорадное торжество.

Но несмотря на постоянную публику, Гуревичу было скучно; от скуки он развинчивал болты на ножках кресел найденной в кармане школьной куртки двухкопеечной монетой. Весь класс распевно читал «Мороз и солнце – день чудесный!», Гуревич подсказывал забывшим строки и крутил монеткой болты…

Из-за того, что школа была английской, в ней учились отпрыски сотрудников всех дипломатических миссий. От бесконечных иностранных делегаций не было ни продыху, ни покоя ни учителям, ни, тем более, ученикам. К посещению каждой такой компании учеников готовили. Отглаженные-отутюженные, они вскакивали, грохали крышками парт и дружно рявкали выученное на языке делегации приветствие, после чего гости рассаживались на освобождённом заднем ряду, и начинался показательный урок.

Однажды в школу нагрянула большая делегация финских учителей.

Накануне целый час в учеников вдалбливали «добро пожаловать!» по-фински. Это было не так уж и просто запомнить, а произнести так и вовсе мудрено: «Терветулоа!». Учили по частям: «Тер-ве-ту-лоа!»

В начале второго урока под водительством директора вошли финны, проследовали к заднему ряду и расселись по заранее освобождённым партам. Одному из делегатов не хватило места, и Нина Анатольевна предложила ему свой стул. А себе… она огляделась, подошла к ряду фанерных кресел, где обычно сидел отверженный Гуревич, как Наполеон на острове Святой Елены, и потащила его к своему столу. И пока тащила, Гуревич видел, как вокруг своей оси крутятся все эти ножки, лично им не довинченные двухкопеечной монетой.

– Дети! – сказала Нина Анатольевна. – Давайте поздороваемся с нашими финскими гостями!

Все вскочили и рявкнули: «Терветулоа!».

– А теперь садимся.

Гуревич зажмурился и потому главного не увидел, зато услышал грохот и вопль:

– Гуревич!!!

А открыв глаза, узрел, как и все остальные, задранные ноги Нины Анатольевны в синих трикотажных рейтузах качественного прибалтийского трикотажа, – таких же, как у мамы. Может, и она летом отдыхала в Друскениках?

…Вот интересно, думал Гуревич, плетясь домой, как это училка мгновенно просекла, чьих рук катастрофа? Падая, она выкрикнула его фамилию, как пароль. Жаль, что он зажмурился и не видел главного: как именно она кувыркнулась. Трус, настоящий трус! Надо тренировать себя на смелость.

Во дворе он вытащил из портфеля дневник и, даже не заглядывая внутрь, забросил его за трансформаторную будку. Наверное, стоило прочитать: Нина Анатольевна так долго строчила, багровея щеками. Гуревич, сгорбившись у стола, искоса поглядывал, как своим убористым почерком она заполняет понедельник, и вторник, и среду… сверху донизу. Непрочитанная поэма, баллада, эпос… – называйте, как хотите – отправилась за трансформаторную будку к полному собранию сочинений Нины Анатольевны.

Перед Гуревичем стояли две насущные задачи: купить новый дневник и сообразить, где провести ближайшие три дня, на которые его выгнали из школы. Гулять уже холодно, дома не отсидишься: милейшая Полина Витальевна непременно родителям донесёт, проклятая старуха! Вступить в сговор с дедом, – подумал он, – и каждое утро уезжать в Пулково, а после обеда возвращаться? Дед Саня поймёт, он мужик бывалый. Но вот бабушка Роза… Ей, дед говорит, бесполезно баки забивать. Бесполезно свою невиновность доказывать. Та внука видела насквозь. На все горячие оправдания – почему всё так ужасно, так позорно всё вышло! – она вполне предсказуемо скажет:

– Ну, Сеня… вышло, как обычно.

Новогоднюю ёлку в детстве Гуревича в дом приносил не папа, ежедневно возвращавшийся с работы мимо большого ёлочного базара, и не мама, которой всегда «было чем заняться», а дед Саня. Он считал, что самые пышные, самые ладные ёлочки продаются у них в Авиагородке. Доставлял ёлку из Пулкова на служебном «рафике» дедов ученик, электрик Кондратий Пак. Ёлка прибывала с довеском в виде добавочных ветвей – на всякий случай и для запаха. Ветви выкладывались на простыню вокруг крестовины, оставшиеся расставлялись в трехлитровые банки, распространяя по комнате зелёный аромат смолы и леса…

Итак, дед Саня с Кондратием Паком вносили и надёжно устанавливали ещё простоволосую, но в преддверии чудесного преображения ель, с антресолей извлекалась коробка с ёлочным приданым, и дед Саня с долговязым Кондратием приступали к проверке и починке древней наследной электрической гирлянды. Ей было лет сто, происходила она из папиной семьи и служила исправно: требовалось только менять перегоревшие малюсенькие лампочки, которые добывал где-то умелец Кондратий. На вопрос любопытных «где достал?!» он отвечал, как грибник, мол, «места надо знать».

Вдвоём, стоя на коленях, голова к голове, они с дедом распутывали провода, проверяя, нет ли где разрывов, синей изолентой заматывая подозрительные места. «Пропустили, Санмойсеич!» – «Где? Я? Шутишь, салага?» – «Пропустили, говорю. От тут…» – «А, это… ну, эт я без очков».

Затем гирлянду свободно и равномерно раскладывали по ветвям и Сене доверяли включить её в сеть и проверить, всё ли в порядке. И ёлка озарялась, будто вздыхала всем ясным сиянием! Она не вспыхивала назойливо-городским электрическим светом, а именно озарялась изнутри ветвей, приглашая вступить в своё сказочно-таинственное нутро…