Крик зеленого ленивца - Сэм Сэвидж Страница 14

Последние несколько месяцев я опорожняю свои кишки раз в день, точно, как часы. Я это к тому упоминаю, что ай срёт и писает всего раз в неделю, — замечательное достижение для такого во всем остальном как будто довольно ограниченного существа. Делает он это под деревом. Питается папайей и листвой. Разглядываю снимки в этой книге, и кажется мне, что голова у него маловата для его же тела, и не только потому, что у него, по-видимому, нет ушей. Тут мы, очевидно, наблюдаем определенного рода нарушение всеобщего закона пропорций. Странно, то же самое я думал про самого себя, в смысле, что моя голова меньше стандартного размера. Я тебе никогда не говорил? И не я один так думал. В школе меня прозвали Булавочная Головка. На самом деле голова у меня не то чтобы уж исключительно маленькая, просто чуть меньше нормы, я у своего доктора проверял, путем статистики. Вот тебе, например, разве запомнилось, чтоб она была меньше нормы? Просто так кажется, потому что шея у меня слишком крупная, и, при отсутствии контраста, голова кажется меньше, вот и всё. Обман зрения — простейший случай. И все равно, я этого до сих пор стесняюсь — детские раны так полностью и не затягиваются, да? А потому предпочитаю зиму: она мне позволяет прятать шею, дважды ее обматывая шарфом. Ты за мной никогда не замечал?

Ты думаешь — правда? — ну, хорошо, а дальше-то что? И ты прав, конечно, но что-то я все никак не разделаюсь со своим ай. Может, тебе неинтересно. К счастью для себя, я отсюда этого не вижу. Бедный Харолд, ты всегда так изумительно умел слушать. В колледже я прохаживался насчет "интеллектуала от сохи", с которым делил комнату, потчуя товарищей рассказами о твоих ляпах и буколическом невежестве, о твоих дремучих ударениях и варварском употреблении слов. До сих пор улыбаюсь, вспоминая, как ты говорил "облегчить" вместо "облегчить" или "тяжело сказать" вместо "трудно сказать". Мы с Марком, бывало, состязались, науськивая тебя при посторонних на эти слова и обороты. А ведь на самом деле, когда я ночью сидел на постели и говорил и ты на своей постели слушал, — были счастливейшие минуты моей школьной жизни, единственные минуты, когда я мог себе позволить быть самим собой. Теперь мне стыдно за эти шутки — не потому ли, что чувствую: они мне отлились.

Свое имя ай получил от португальцев в подражание тому звуку, который младенец данного вида производит сквозь ноздри, когда боится, что мать бросила его. Ай, Ой, Ох, ух, О-о — все это ведь не что иное, как вскрики страха или боли, их, этих вскриков, множество, и, что интересно, они разные на разных языках. (Ай, в данном случае, больше похож на вскрик поранившегося француза). Да, народы мира отнюдь не одинаково выражают свои чувства. Странно — правда? — что даже нечто столь элементарное, как крик боли, требует отражения в словаре? По-моему, кому-то стоило бы составить небольшой буклетик со списком подобных слов на всех языках мира. "Международный словарь боли", а? Возможно, в свое время я сам этим займусь. А пока я только практикуюсь и, кажется, неплохо научился подражать крику ленивца. Я зажимаю ноздри обоими большими пальцами, полностью, крепко их зажимаю. Затем я мощно фыркаю, одновременно отнимая пальцы от ноздрей решительным жестом — от лица вперед. Результатом является мощный свист, по-моему, довольно близко напоминающий тот звук, который издает малолетний ленивец. Вчера я его испробовал на почте, в частности на дамочке в окошке, когда она стала мне указывать, что я наклеил якобы недостаточно марок на конверт. Маленькая такая, просто мышь, так что ты можешь себе представить, какой был эффект, когда я отнял пальцы от ноздрей и вместе с грозным звуком бросил ей в физиономию. Ах, как они все жужжали за моей спиной, меж тем как я преспокойно выходил себе за дверь гордой, независимой походкой. Наверно, возьму этот способ на вооружение, когда придется демонстрировать свой гнев, хотя младенец ай, возможно, имеет в виду совсем другое. А твои дети подражают голосам животных, или этим балуются только городские дети?

Я вижу, мое письмо ужасно затянулось. Может, ты уже и не читаешь. Может, тебе давно, на середине, надоело, и все это время я говорю, не обращаясь ни к кому. Вообрази: человек в какой-то комнате говорит о самом себе, возможно, дико занудно говорит, при этом глядя в пол. И пока он произносит свой монолог, который, повторюсь, интересен только для него, все, один за другим, на цыпочках выходят вон из комнаты, и вот уже самый долготерпеливый у него за спиной, тихонько выйдя, притворяет дверь. Наконец человек озирается, видит, что произошло, и, тут, естественно, — позор, тоска Возможно, мое письмо сейчас валяется на дне твоей мусорной корзинки, а банальный жестяной голос со дна колодца все отзывается от стенок. Твоя корзинка для ненужных бумаг — она ведь жестяная, да? Как нестерпимо грустно. Но если ты все-таки дошел со мной до этой строчки, хочу тебе сказать, что ценю твое общество и твои письма тоже, и буду рад их снова получить, если тебе еще захочется писать.

Энди.

*

Эх, Уилли, Уилли,

Ни словечка от тебя насчет апреля. Сам знаю, всего-то три недели, как я тебе написал, но я предполагал, что ты прямо уцепишься за такой шанс оказаться на виду. Вероятно, из-за своей преподавательской работы ты ощущаешь такую уверенность в себе, что можешь позволить себе роскошь отвернуться от более широкой публики и даже от старых друзей, если, конечно, так оно и есть, в смысле, если ты от них действительно отворачиваешься. Что ж, могу только вдвойне тебе позавидовать. Сам же я вынужден ежедневно спускаться в преисподнюю ради борьбы за хлеб насущный и обречен упорно хранить верность любому, кто потреплет меня по головке или хоть раз пожмет мою мохнатую лапу. После месяца тропической жары неделями льет не переставая. Я уже почти весь заплесневел. Хожу такой заплесневелый, мрачный. Мрачный и недоумевающий, почему от Уилли нет вестей? Я наконец-то взялся за работу над комическим романом, которую так долго откладывал. Тянул время. Оттачивал мастерство. Набирался опыта. И теперь слова пошли прекрасно. Я их выделяю почти без усилий. Они льются на страницу и остаются там. Мне видится странно-музыкальная композиция: рев басса-профундо, исполненный тоски, перемежается причудливыми интерлюдиями, а порой истерическими взвизгами. Вот эти-то взвизги особенно меня и греют — они так, по-моему, типичны. Надеюсь, в означенном апреле смогу прочесть одну-другую главку на нашем гран-гала. Тут многие привыкли думать, что я так никогда ничего и не создам, так что шум, конечно, поднимется соответственный.

Кроме романа, вещи поистине значительной, я пишу очень смешные пародии на Троя Соккала, на те его сочинения, в которых действие происходит где-то на висконсинской ферме. Пока такое не попробуешь, даже и представить себе невозможно, до чего это трудно — писать идеально плохо. И еще есть у меня идеи насчет серии стихотворений в прозе, маленьких таких экзистенциальных притч об отчаянии и тоске, действие которых будет происходить в Африке, наверно.

Много чего еще надо бы тебе порассказать, особенно о том, что было в два последних года, но сейчас как раз моя новая работница с грохотом переворачивает вверх дном все мое жилище. Я просил опытную уборщицу, а мне подсунули юную мексиканочку, которой приходится объяснять, как включают пылесос. Такая прелестно робкая, только чуточку уж чересчур ацтечка на мой вкус. Хотя от шеи книзу — то, что мы во время оно называли "просто класс".