Волчий блокнот - Мариуш Вильк Страница 14

19 июля

28 марта 1959 года Милош писал Томасу Мертону: «Джоффри Горер настаивает, что история знала лишь одно общество, основанное на грехе (в то время как западная цивилизация опирается на идею вины), имея в виду царскую Россию. Мне кажется, он абсолютно прав. Вина индивидуальна — это моя вина. А грех универсален — согрешил не я, согрешило общество, и путь к спасению лежит не через собственные усилия (оказанную мне милость), а через некое совместное действие. Вот почему они всегда ищут Царство Божие, причем обязательно имеющее временную привязку, будь то коммунизм или — в будущем — другая эсхатология. Личная же ответственность размывается, и в 1945 году я оказался свидетелем убийств, совершавшихся русскими солдатами с глубоким ощущением греха, но без чувства личной вины». А теперь вернемся на мгновение ко вчерашней встрече в Соловецком монастыре. «Мемориальщики» спрашивают, возможно ли духовное возрождение общества без искреннего всенародного покаяния? Так ведь покаяние есть компенсация за грехи, и вопрос, включенный в программу дискуссии, подтверждает прогнозы Горера — дело касается именно России. Но, возразят мне, есть ведь и студенты стройотряда, принявшие эту тему близко к сердцу. Они хотят жить нормально, подобно своим ровесникам на Западе, и отнюдь не собираются коллективно каяться за грехи предков. Быть может, молодые россияне наконец покончат с многовековой традицией «общества, опирающегося на идею греха», перестанут искать Царство Божие на земле и будут руководствоваться личной ответственностью за собственные поступки? К сожалению, боюсь, что вопрос это столь же абстрактный, как и вся дискуссия в Прачечном корпусе, потому что реальность за окном ехидно строит рожи и тому, кто жаждет покаяться, и тому, кто предпочитает жить на собственный страх и риск.

8

Конец лета на Соловках напоминает сон: вырисовывается в тумане горизонт, словно сюжет оборванной на полуслове повести; пепельное небо, перламутровое море, а в воздухе витает бабье лето. Тут и там вспыхивают березки, трава выгорает, пахнет мхом. Землю окутывает серый пар, в котором спят луга и поймы, и озера словно бы дремлют, видя во сне склонившихся над ними людей и деревья. А человек печалится, что лето подходит к концу, и пьет, желая оттянуть пробуждение. Птичья суета перед путешествием: утки учат молодняк плавать, чайки стонут перед отлетом, гаги волнуются, гагары что-то замышляют. И вдруг наступает осень. Дни то палят солнцем, то дождем хлещут. Белое от пены море беснуется, штормит. В лесу вакханалия цветов: желтые свечи берез в темной еловой зелени, осины заливает бордовым, ягодники краснеют, а болота тлеют оранжевым. Земля медленно остывает. Утренний иней обваривает цветы в саду. В доме — запах сушеных грибов, бульканье варенья, повсюду развешаны пучки трав, петрушки и укропа. Укрываем от мороза картошку, свеклу, морковку и брюкву. Солим селедку и грузди. Ночи на Островах удлиняются, словно тени дней, чернеют — хоть глаз выколи. Иногда только, нежданно-негаданно, замелькают в небе огненные брызги — будто с того света просачиваются. Северное сияние…

…И питаю надежду, что мой труд не только развлеченью послужит, но и к раздумьям склонит.

Жозеф де Местр

1

Нина Михайловна прислала мне из Москвы первые четыре тома «Библиотеки литературы Древней Руси», подготовленной в отделе Древнерусской литературы РАН под руководством Лихачева (бывшего узника СЛОНа). Можно смело утверждать, что это событие в истории русской культуры — событие, которое невозможно переоценить. Впервые нам оказалось доступно все наследие древнерусской литературы (с параллельным переводом на современный язык). Двенадцать томов: начиная со «Слова о Законе и Благодати» Илариона XI века и кончая перепиской старообрядцев XX века (включенной в «Библиотеку» по причине языкового и жанрового консерватизма этого документа). Наряду с известными произведениями, вроде «Слова о полку Игореве» или «Жития Аввакума», в серию включены тексты, ранее доступные только специалистам: например, блестящие памятники литературной школы раскольников Выга, берестяные грамоты XII века, найденные недавно под Новгородом, апокрифы хлыстов… впрочем, всего не перечислишь. До нас дошли лишь крохи литературы Древней Руси, но благодаря «Библиотеке», собравшей их воедино, мы можем увидеть контуры огромного целого и отраженную в нем картину. Академик Лихачев пишет в «Воспоминаниях», что древнерусская литература интересовала его, в частности, «с точки зрения русского национального характера».

«Библиотека» возвращает России семь веков литературы — словно память больному амнезией. Вопрос — захочет ли воспользоваться ею пациент, пристрастившийся к разномастному чтиву или даже полному его отсутствию? Многие мои здешние знакомые, люди отнюдь не глупые, удивляются, услыхав о богатых, уходящих в XI век традициях письменности на Руси и уникальности ее средневековой документальной прозы. (Напомню, кстати, некоторым соотечественникам — любителям порассуждать о культурном отставании России, что древнейшая польская фраза — «daj ac ja pobrusze, a ty poczywaj» — датируется лишь XIII веком, а хроника Анонима Галла, первый наш латинский памятник, появилась на год позже «Слова» Илариона.) Так что, возможно, прообраз духовной жизни нации, запечатленный в «Библиотеке», будет способствовать процессу культурной самоидентификации россиян и искоренению многих национальных комплексов.

Первые тома «Библиотеки» включают памятники XI–XII веков, в том числе: «Слово о Законе и Благодати», «Повесть временных лет», «Сказание о Борисе и Глебе», «Житие Феодосия Печерского», «Из “притч” и “слов” Кирилла Туровского», «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» и «Киево-Печерский патерик»… Все они написаны монахами — в их кельях.

2

Откроем, к примеру, «Житие Феодосия Печерского» и заглянем в келью старца: «Сидит, бывало, великий Никон и пишет книги, а блаженный, присев с краю, прядет нитки для их переплетания». Или: «И вот еще что рассказал мне тот же чернец Иларион. Был он искусным книгописцем, и дни и ночи переписывал книги в келье у блаженного отца нашего Феодосия, а тот тихо распевал псалмы и прял шерсть». Дело происходило на заре государства Российского, при Ярославе Мудром, который «попов любил немало, особенно же черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным. Как если бы один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, — так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное». Уподобляя писание книг земледелию, летописец подчеркивает главную задачу, стоявшую перед монастырями в начале формирования русской государственности, — освоение новых территорий. Упорядочение хаоса. Ибо обширная, покрытая болотами, лесом и степью равнина между Европой и Азией была бесформенна и лишена ориентиров — гор, городов, крепостей: ни границ, ни станиц, сплошные снега да лесная дичь, курганы да орды номадов. Это пространство не имело ни истории («прошлого, которое запечатлевает историческая литература»), ни настоящей веры (идолы там плодились среди племен), и оставалось пока неосмысленным, неотрефлексированным. Перед монастырями стояла двойная задача: кроме полей земных предстояло возделывать семантическое поле этой земли. Словом, создавать мир из хаоса с помощью языка… возникшего путем слияния староболгарского (называемого старославянским) с различными вариантами древнерусского: от речей на вече и пирах до уставных грамот и былин. Разнообразие славянских наречий, сосуществовавших на территории Руси, подарило русскому языку богатую синонимию (масса того, что Лихачев называет «дублетами», — разных слов для обозначения одного и того же, в зависимости от региона). Стиль шлифовался на образцах библейской фразы, лиризму учился у баб в поле, а меткости — у мужиков на базаре, но важнейшим его элементом был ритм — мера прозы. Ибо ритм упорядочивал реальность, словно шаги ратников — землю, пядь за пядью, а пульс — течение времени. Ритм языка придавал миру гармонию.