Дэниэл молчит - Марти Леймбах Страница 14

Эмили оставалась дома с Вииной. Устроившись на коврике у камина, она разыгрывала сценку с участием Дамбо, где дрессировщица, свирепого вида обезьянка в синей куртке и шляпе, заставляла несчастного слоненка прыгать с убийственной высоты в миску с овсянкой. В свое время мы слепили Дамбо из глины и обожгли в духовке, особенно переживая, как бы не потрескались уши. Глазищи у Дамбо просто гигантские, а морда невинная. Так что не только пресловутые уши отличали его от пластмассовых сородичей, купленных в Развивающем центре и, несмотря на свои правильные формы, куда менее привлекательных. Правда, в нарисованных попонках Эмили они все стали симпатягами.

— А где муж? — первым делом поинтересовалась Виина.

Трудно поверить, но Стивен, даже узнав диагноз Дэниэла, только довез нас до дома и вернулся на работу. «У меня важная встреча, — сказал он. — Не волнуйся. Если надо, прими таблетку — и в постель, а Виина пусть присмотрит за детьми».

В том сюрреалистичном, постдиагностическом трансе я просто не в состоянии была возражать. Разве что против таблеток. Я скормила их унитазу, а пузырек наполнила аспирином.

— Такое впечатление, — поведала Виина, — что британский империализм передается с генами. Твоя дочь пожеляля отправиться со мной в Индию, чтобы разъезжать на сльоне, как королева. — Она засмеялась, качая переброшенной за спину толстой косой, и от нее повеяло апельсиновым чаем.

— Империализм тут ни при чем, Виина. Это все влияние слоненка.

— Что за сльоненок?

— По имени Дамбо. Игрушечный.

— Игрушечный сльоненок? Шутишь? Девочка уверяет, что ей срочно нужен дворец!

Мы усадили детей обедать, и Виина, выбрав насадку подлиннее, взялась пылесосить шторы. Весь нижний этаж у нас — одна большая комната, где я и бродила вслед за Вииной с ее пылесосом, одним глазом приглядывая за Дэниэлом, чтобы глотал пищу, а не только катал между пальцами. Перекрикивая шум, я пыталась объяснить Виине, что наш мальчик, оказывается, аутист и его поведение будет ухудшаться, если что-нибудь не предпринять, — неизвестно, правда, что именно. Даже высказанная вслух, новость не обрела реальность. Скорее напоминала фильмы, где герои обнаруживают, что через десять дней мир рухнет, если не отыскать способ спасения. Вот только нет такого способа.

— Какие глюпости. — Виина нацелилась шлангом на штору. — У тебя здоровый ребенок. Но он мальчик, и ему суждено вырасти в мужчину.

— Нет, нет, неееет! Как бы страшно это ни звучало, а для тебя особенно, Виина, — на деле все гораздо хуже.

Мне просто необходимо было выплеснуться, заставить Виину понять и принять то, что она слышит. Этот порыв не проходил и вряд ли мог пройти; отныне он станет частью меня и положит конец не одной давней дружбе.

— Он аутист! — прошептала я ей на ухо, чтобы не услышали дети. — Так врач сказал. Он никогда не будет таким, как все. Ужасно. Ничего страшнее и быть не может.

— У меня на родине, — мотнув головой, возразила Виина, — сжигают женщин.

— Ну, Виина!

— Лючше поешь, пока не умерля с голоду.

Какая еда?! В горло не лезли ни чай, ни даже вода, которую предложила Виина. Я в один день разучилась пить, есть, спать. Припав щекой к столешнице, я замерла, уронив руки и глядя перед собой.

Кажется, Виина долго наблюдала за мной, прежде чем выключить пылесос и взять меня за руку. Какая сухая и теплая у нее ладошка, отметила я, и какая маленькая по сравнению с моей. А глаза карие до черноты, даже зрачки не сразу разглядишь. И очень грустные. А ведь это моя вина, не сразу сообразила я. Виина перевела взгляд на Дэниэла, потом на Эмили. Я прочитала ее мысли: она думала о том, как больно все это ударит по детям. Диагноз в одно-единственное слово изменит их жизнь. Миг спустя выражение ее глаз изменилось, теперь я видела в них мудрость. И решимость. Отпустив мои пальцы, Виина присела рядом, прямая, строгая.

— Я будущий фильософ и дочь Индии, — роняя слова, медленно произнесла она. — Поэтому я чельовек мрачный. Я каждый день наблюдаю, как мир спотыкается и падает, сльовно пьяница. Мусульман берут в плен — и уверяют, что к расизму не причастны. Белим скинхедам сходят с рук издевательства над чернокожими — и опять никакого расизма. Я не приехали в эту страну, а сбежаля из своей, где все еще хуже, где по-прежнему существует каста неприкасаемых, а мальчиков похищают, кастрируют и отдают в евнухи. Извини, дорогая Меляни, но ты — беляя женщина, живущая в раю для белих. И не говори мне, что ничего страшнее быть не может.

— Каста неприкасаемых? — повторила я.

— Ганди пыталься называть их «божьими детьми», но сами они зовут себя «далит», что значит «подавленные».

— Я тоже подавленна, Виина.

Она кивнула; очки в массивной оправе сдвинулись к кончику аккуратного носика. Последовал глубокий-глубокий вздох.

— Да, я понимаю. Но он жив. И ты тоже.

Странное дело — на душе стало легче.

Домик у нас небольшой, в два этажа. Когда-то это был всего лишь гараж у настоящего особняка, что высился по соседству. Миниатюрный садик засажен декоративными розами и лавандой. Летом за окном гудели гигантские, чуть не с грецкий орех, шмели. Мне нравилась гладкость и летняя прохлада оштукатуренных стен; нравилось, что зимой, проснувшись, вдыхаешь аромат мороза и угля. Для меня это был не просто дом, а дворец, истинное чудо в центре плотно застроенного города. Когда вскоре после рождения Дэниэла мы переехали сюда, я спала с детьми и по утрам лежала, глядя в окно, составленное из кусочков стекла неправильной формы, сквозь которые ветки деревьев кажутся ломаными, и следила, как солнце разрисовывает небо яркими красками. Пока Стивен собирался на работу, мы перебрасывались приглушенными фразами, чтобы не разбудить детей. Стивен высок, внушителен. Мощная грудь, широкие запястья, крупные ладони, могучая шея. Я смотрела на наших прелестных детей, прижавшихся ко мне во сне с обеих сторон, на своего красавца мужа — и думала о том, что на свете еще не было женщины счастливее меня. И столь же довольной тем, что дала ей жизнь.

Тогда я не знала, что дала мне жизнь. Дэниэл выглядел совершенно здоровым. Казалось бы, в ребенке-аутисте что-то непременно должно проявляться с самого рождения, какая-то подсказка для матери, чтобы любила его меньше, чем другого, нормального ребенка. Быть может, он не льнет к тебе так крепко, не обнимает, не смеется, когда ты катаешь его «по кочкам, по кочкам». Так нет же — Дэниэл все это умел. Для него я была трамплином и гамаком, мое бедро — креслом, а его смех радовал мое сердце. У нас сотни фотографий: Дэниэл съезжает с горки на детской площадке, топает по лужам в новеньких резиновых сапожках, возит игрушечный поезд, Дэниэл цепляет на нос очки мистера Картофельная Голова, Дэниэл танцует. Он менялся постепенно, смутные симптомы мелькали и исчезали. Но вы не перестаете любить своего ребенка только потому, что он не говорит, отворачивается от гаража с блестящими машинками, который вы ему купили, или упорно отказывается с вами играть. Вы не перестаете его любить, даже если он не позволяет прикоснуться к себе, не говоря уж о том, чтобы вымыть ему голову, или день-деньской плачет безо всякой видимой причины. Нет, вы не перестаете его любить — вы вините в его неудачах только себя.