Время спать - Дэвид Бэддиэл Страница 14

Дина пожимает плечами, но, к счастью, все же отходит от кресла и возвращается к сидящим на диване Бену и Элис. Я сижу на полу, но не потому, конечно, что на диване больше нет места, а потому, что, как мне кажется, будет глупо, если мы вчетвером будем сидеть на диване.

— Ну, Дина, — завожу я разговор из серии «давай узнаем друг друга поближе» — и тотчас понимаю, что звучит это даже более старомодно, чем песни Дэвида Боуи на бобинном магнитофоне, — как тебе Америка?

Боже мой! Она и вторую бровь приподняла. Она умеет обе приподнимать одновременно! Такого я еще никогда не видел.

— Хорошо, — отвечает она. — Хорошо. Это ж Америка.

Дине удается придать этому, в иных обстоятельствах бессмысленному, замечанию важность и значимость, не выражая их напрямую и привнося, я бы сказал, загадочность.

— А ты бывал там? — интересуется она.

— Ну… я там родился.

— Ты там родился?

— Ага. На севере Огайо, в городке под названием Троя. Слышала о таком?

— Да, слышала. Но никогда там не бывала. И долго ты там прожил?

— Где-то… четыре месяца. Наши родители жили там пару лет после свадьбы.

— То есть и Бен тоже там родился?

— Ага, — откликается Бен.

— А я даже не знала, Элис.

— Век живи — век учись, — улыбается Элис.

Повисает молчание. И вдруг Дину осеняет.

— Может, именно поэтому ты страдаешь бессонницей.

— Что?

— Ты ведь страдаешь бессонницей?

— Ну да…

— А во сколько ты обычно засыпаешь?

— Ну… не знаю. Когда как. В среднем, наверное, около пяти.

— Вот именно. А какая разница между Нью-Йорком и Лондоном? Какая разница во времени?

— Не знаю.

— Слушай, — восклицает Элис. — А ведь правда, разница — пять часов.

— И что? — все равно не доходит до меня.

— Соответственно… — начинает фразу Дина, как человек, аккуратно давящий на аудиторию, которая уже почти догадалась, о чем идет речь. — Соответственно, именно на столько отстают твои биологические часы. По-видимому, когда ты был ребенком, они были настроены на американское время, а потом по какой-то причине не смогли приспособиться к лондонскому. И теперь отстают на пять часов.

Ни фига себе! Это невероятно. Сколько раз я думал о бессоннице, сколько раз мысленно насаживал ее на вертел и рассматривал со всех сторон, но такое мне в голову никогда не приходило. У меня нет слов.

— Но тогда и Бен страдал бы бессонницей, разве нет? — замечает Элис. Потом добавляет, поворачиваясь к Бену: — А он спит как ребенок. Правда, дорогой?

Она его приобнимает — жест получается весьма ироничный. Вообще-то, ирония не подразумевалась. Просто таковы нравы второй половины двадцатого века: в основании любого публичного высказывания должна лежать неприкрытая ирония. Я-то знаю, что на самом деле жест не подразумевал иронии.

— Необязательно, — возражает Дина, слегка уязвленная тем, что ее великая теория споткнулась о такой простой аргумент. — Естественно, это не может на всех влиять одинаково. Сама понимаешь, есть и иные факторы.

— Дина, перестань.

— А что? — злится Дина.

Между ними чувствуется некоторое напряжение.

— Почему ты так уверена в том, что можешь вот так, запросто, разобраться в человеке? Ты ж с Габриелем только познакомилась.

— А я и не думаю, что могу в нем разобраться. Я просто делаю предположение, не более того.

Так, подождите-ка. У нее едва заметный американский акцент. Это неплохо — это сексуально. И слух не режет, звучит очень естественно, такая фонетическая энтропия. Ужасно, когда англичане уезжают в Америку и через две недели уже говорят как настоящие американцы. Думаю, это своего рода физический закон: если ты англичанин, то глубина души и быстрота приобретения американского акцента находятся в обратной пропорциональной зависимости. Я даже помню, как одна английская телеведущая умудрилась приобрести этот акцент за время интервью с Киану Ривзом, которое она брала у него в Лос-Анджелесе.

— Подождите, — вмешиваюсь я. — По-моему, это замечательное предположение.

Элис выглядит озадаченной и удивленной. Возможно, на подсознательном уровне она поняла, что это первый раз, когда я с ней не соглашаюсь.

— Вполне возможно, что ты права. Получается, что если бы я вернулся в Америку, то не страдал бы бессонницей.

— Да… наверное.

У меня странное ощущение, что между мной и Диной за время этого разговора установилась какая-то связь. Связь, основанная отчасти на нашем общем недовольстве Беном и Элис, а еще на том, что они так вопиюще счастливы. Она с лукавством смотрит на меня, пьет кофе, ее левая бровь вновь слегка поднимается. Похоже, дело сдвинулось с мертвой точки. И тут она заходится в кашле.

— Бог мой, что с тобой? — вскакивает Бен.

Дина тут же засовывает пальцы себе в рот. Через две секунды она вынимает их и смотрит. Сначала на руку, потом на меня. Брови не приподнимаются, даже не собираются.

— Твою мать, Габриель, — через силу говорит она, будто у нее в горле застряла огромная горбатая жаба, — это чьи ногти?

Происходит что-то очень странное.

Помните Ника? Ника, моего соседа? Он еще за «Брэдфорд» болеет. Да-да, его самого. Предполагаю, у вас уже сложилось о нем определенное мнение. Такой реальный чувак, любитель порнухи, футбола и скользких шуток. Ну и все в таком духе. Однако, как ни забавно, он тут показал себя с иной стороны.

В тот день, когда ко мне заходили Элис, Бен и Дина, Ник так и не вышел из комнаты, поскольку до того был на какой-то дикой пьянке, устроенной клубом болельщиков «Брэдфорда». А вчера я встал минут в двадцать первого и только подошел к кофеварке эспрессо, как на кухню ворвался Ник и стал рассказывать мне о том, что на этой пьянке он еще и накурился до одури. Меня наркотики и так мало занимают, а истории наркотических похождений мне вовсе не интересны. Я ничего не имею против того, что люди время от времени приходят в это странное состояние, но нет ничего более идиотского и банального, чем бесконечные рассказы о том, как кого-то плющило в прошлую субботу. Мне уже лет с пятнадцати было наплевать, что кто-то съел сорок пять «Сникерсов» за один присест, еще кого-то остановила полиция за слишком медленную езду и что все это было очень забавно. Так что слушал я без особого внимания, сосредоточившись на кофеварке, которая к тому моменту уже вовсю шумела. Но вдруг сквозь этот шум я услышал: «…и я взглянул в сердце света, в средоточие сущего».

— Чего? — с недоверием спросил я.

— Сердце света, — повторил Ник. — Я смотрел… другими глазами. Я видел мир таким, каким он был создан — чистым, обнаженным, настоящим.