Сладкая жизнь эпохи застоя - Вера Кобец Страница 14

Когда поздно вечером гости наконец убрались восвояси, Дима сказал веселенькой, очень довольной междусобойчиком матери: «Никто не должен без разрешения входить ко мне в комнату. Ты тоже». Кукольно приоткрыв рот, мать заморгала растопыристыми ресницами: «Я, кажется, в своем доме. Мы с тобой не жильцы в коммунальной квартире. И потом… убирать-то мне нужно». — «Не нужно, я и сам справлюсь». «Хотелось бы посмотреть!» — не понимая, как себя вести, она неуверенно захихикала. «Посмотришь».

Больше этот вопрос не обсуждался, и Дима знал, что свое слово мать держит. Кубасов попробовал как-то сострить на тему о подкаблучных родителях, но был осажен с такой ловкостью, что внимательно слушающему их Диме стало гораздо яснее, как «эта ротозейка Алена Скворцова», вечно теряющая конспекты лекций и зонтики, раз за разом одерживает победы в своих институтских баталиях.

Однажды, когда Кирилл Николаевич спросил его что-то о матери, Дима ответил: «У нее твердые принципы. Она их несет как знамя. Не понимает, что знамя давно превратилось в пыльную тряпку». Кирилл молчал, будто ждал продолжения, и Дима добавил сердито (боялся обидеть учителя, но тот ведь сам напросился): «Ее поколение десять лет как на свалке, а она этого не замечает. Тоже, скорее всего, из принципа». «Что ж, не такой плохой способ жить», — усмехнувшись, ответил химик, поднял камушек и метнул его лихо в Фонтанку.

Надо попробовать нарисовать Кирилла, подумал Дима, вынимая из нижнего, с трудом открывающегося ящика стола для надежности спрятанную еще и под кипами старой ненужной бумаги толстую зеленую папку и, как всегда, медля перед тем, как ее открыть.

Возвращаясь домой, он всегда первым делом шел к столу; не мог не удостовериться: да, все в порядке. И каждый раз руки слегка дрожали, но не столько из-за непобедимого страха перед ее возможным исчезновением, сколько от предвкушения предстоящей встречи с Эльвирой.

Бережно развязав тесемки, он принялся осторожно раскладывать листы на тахте. Направо, налево, снова налево, вниз, в центр… нет, наверх. Это был ритуал. Каждый раз он старался никак не мешать руке: пусть сама выберет каждому из рисунков место. И вот все разложено, и все вместе создает один общий, новый, еще не виданный мозаичный портрет. Эльвира в костюме Марии Стюарт, Жанны д’Арк, в золотых блестках (что-то на манер Климта), на мокрой блестящей после дождя мостовой, на прибрежном песке; Эльвира, обнимающая ствол дерева, Эльвира задумчивая, Эльвира среди тюльпанов, Эльвира в пустой белой комнате (каждый раз сердце сжимается, глядя на это ее лицо), Эльвира-циркачка, Эльвира в толпе, Эльвира у классной доски…

Рассказывая, она всегда волнуется, думает Дима, и вовсе не потому, что тревожится о реакции класса — наша реакция ей почти безразлична. Ее волнует выстраиваемый сюжет, поворот мысли, оттенок, слово. «Учебник вы прочитаете или не прочитаете сами, — сказала она, придя в класс впервые. — Наша задача — вместе подумать о том, что в учебнике не написано». «А как же программа?» — имитируя правоверный испуг, пискляво выкрикнул Борька Поповский. Цветкова хихикнула, Смирночка, ни на йоту не изменив своей позы аккуратистки-отличницы, смотрела расширенными от удивления глазами, Эдик Малинин крякнул и, предвкушая потеху, пошел в наступление. «Простите, Эльвира Михайловна, — начал он, широко улыбаясь, — я привык к разным учителям (меня из двух школ выгоняли), но вас я все же не понимаю…» Класс затих в ожидании представления, и Диме сделалось страшно, что они все поднимут ее сейчас на смех, и она, чудная, восхитительная, смолкнет растерянно, покраснеет, а потом крикнет что-нибудь жалкое и выбежит вон из класса, как выбегала, чтобы вернуться с директором «Монна Протонна, которая сонна», физичка, вынужденная-таки через несколько месяцев незаметно исчезнуть из школы. Нет, этого он не допустит. Дима собрался в комок, словно готовился, одним махом перелетев через парты, встать рядом с ней, защитить, оградить. Но она справилась сама, легко и без усилий. «Не понимаете? — спросила она спокойно негромким, красиво парящим в воздухе голосом. — Ну что же делать? Может быть, позже поймете». «Клево, — прокомментировал Борька, — птичка показывает коготки».

Она пропустила мимо ушей эту реплику и, тряхнув головой, перешла к теме урока. Говорила, вслушиваясь в слова, не торопилась, задумывалась, иногда убыстряла темп речи, легко и плавно раскручивая нить мысли. И почти сразу же ее голос увлек. Класс затих, наступила та редкая тишина, когда дыхание (внимание?) как бы аккомпанирует солирующей мелодии. Было ясно, что она победила, и Дима расцвел от гордости, будто происходившее было его заслугой.

«Нам трудно представить себе весь трагизм той эпохи, — говорила она вчера, глядя на струи дождя, хлеставшего за окном. — Мы часто воспринимаем ее идиллически, не умеем понять, что она представлялась иначе всем, кто способен был чувствовать воздух времени…» Для кого она так говорила? Не для Малинина, не для Смирночки, не для Цветковой. И все-таки для них всех… Ее голос часто взлетает ввысь, но умеет и жестко вести за собой: шаг за шагом. «…Философы стараются понять законы бытия, политики анализируют зримое; невидимые письмена умеют читать только поэты». Так закончила она свой рассказ; потом, словно проснувшись, добавила: «Урок окончен».

Рисовать ее Дима стал еще прошлой зимой, когда в середине четверти Эльвира сменила неожиданно заболевшую нудную Валентину Романовну. «Эльвира — Орлиный нос». Кто первый сказал это, было даже не вспомнить, но прилипло сразу и накрепко. Обсуждая ее наружность, девчонки спорили до хрипоты. Сравнивали то с Майей Плисецкой, то с Одри Хепберн, то с Нефертити. Диму эти сравнения не занимали. С Эльвирой для него соединялась какая-то тайна. И от того, удастся ли ее разгадать, зависело что-то очень важное. Пытаясь проникнуть в глубь ее существа, он всматривался до боли в глазах, стремился разглядеть главное, понять, из чего состоит эта странная, необычная притягательность. Она была бесконечно разной, всегда красивой, но иногда с трудом узнаваемой: то что-то высокомерное, то отрешенное, то ироническое. Все это маски, думал, кусая ногти, Дима, но, может быть, и ее взволнованность — маска? «Красота страшна, вам скажут, — красный розан в волосах». Нет-нет, она не играет и не придумывает свои настроения, просто (ну и сравнение!) течет, как река.

Порою она казалась усталой, почти изнуренной, изнемогающей от непосильного бремени… А у нее ведь нет чувства юмора, оторопело понял однажды Дима. Были дни, когда начинало казаться, что он просто сходит с ума, потом все резко менялось и приходило ощущение ясности и покоя, какого-то понимания, стержня, сути. Но Дима не доверял и ему; подозрение, что все гораздо сложнее, запутаннее, пробуждало в нем своего рода охотничий инстинкт. С упорством, которое изумляло его самого, Дима снова и снова пытался разглядеть признаки, которые указывали бы на потаенные, тщательно от всех скрытые свойства Эльвиры. С удовольствием подмечал нервность, еле заметное подергивание рта, часто контрастную спокойствию лица активность рук. Отчетливо помнилось, как в День учителя у нее на столе стоял огненно-яркий букет. Казалось, что от него идет жар, и этот жар ее притягивает. Снова и снова подходя к цветам, она быстрым движением пробегала по стеблям, по лепесткам, по мохнатым головкам, легко прикасалась к ним, как к волосам. Теряя над собой контроль, Дима бешено взревновал ее к георгинам и астрам. Дались они ей, пусть забудет о них, немедленно. И она точно послушалась, отошла от стола, заговорила, глядя куда-то вдаль. Приревновать к заоконному виду он не успел — раздался звонок. Утром он теперь часто просыпался до будильника. Лежа в еще темной комнате, ждал Эльвиру, и она приходила: садилась на край кровати, заглядывала в глаза. Лицо было мягким и нежным, днем, наяву, оно никогда таким не бывало, но почему-то в нем все сильнее росла уверенность, что оно-то и есть — настоящее. «Значит, тайна в том, что ты нежная? — спрашивал Дима. — Но ты и сильная, очень сильная, да?» Она кивала, улыбка делала черты мягче, прозрачнее. «Только не уходи, — заклинал Дима, — не уходи никогда, хорошо?» Она смеялась, браслет на руке мелодично позвякивал, глаза становились все больше, больше, ресницы взмахивали, как птицы крыльями. «Погоди! — шептал он. — Подожди…»