Тайный знак - Алёна Жукова Страница 14

Семен потрогал саднившую скулу. На рукавице остался кровавый след. «Вот же сука! Посажу обоих! Посаж-жу, посаж-жу…» – повторял он, впечатывая в каждый свой шаг это лязгающее жестью слово. А под ногами с яблочным хрустом перекатывался снежок и занимался первый день нового, 1941 года.

Январь для Насти пролетел в одно мгновение. В мыслях она была далеко от затхлой квартиры, от упреков и скандалов. Даже боль в паху и синяки на руках не могли убить в ней воспоминание о счастье, которое она испытала в новогоднюю ночь.

Из Воркуты Семен вернулся раньше срока, злой, подозрительный, с кровоподтеком на скуле. Обматерив с порога, схватил Настю за шею и потащил в кровать. На ее счастье, после удара по лицу она потеряла сознание и пришла в себя только после того, как обнаружила Семена храпящим рядом. Поняла, что изнасилована. Ее словно посадили на кол, боль разрывала изнутри. Она еле добралась до коммунальной ванной, оставляя по ходу кровавую дорожку, а потом свернулась калачиком в кресле и заснула, забыв спрятать книгу.

Наутро очнулась от крика Семена. Он орал, что не потерпит в доме всякой гадости, что сыт по горло макулатурой, от которой в доме ступить некуда. Потребовал объяснений, где взяла книгу и что в ней написано. А еще, гаденько осклабившись, поинтересовался, чем же эта хрень помогает в постели.

Настя так и не поняла, что он имел в виду, но в душе поселилась тревога. Позже созрела мысль: срочно позвонить Михаилу, передать книгу и попросить, чтобы получше спрятал. Отдавать книгу в музей, не разгадав послание Марфы, не хотелось. Успею, подумала она.

Ночью ей не спалось. Семен опять уехал в командировку, а значит, они с Михаилом завтра встретятся. Ближе к утру, когда за окном дворник заскреб лопатой, возник ничем не объяснимый страх. Он поднимался откуда-то из живота. «Вот почему страх называют животным, – подумалось Насте. – Господи, глупость какая в голову лезет».

Она услышала, как к дому подъехала и остановилась машина. Хлопнула дверца, потом дверь парадного, забухали по ступенькам сапоги. «Три ступеньки вниз. Тут ведь только одна квартира – наша…»

В дверь позвонили. Настя захлопнула книгу, сняла с шеи стило и быстро вложила между страниц. Успела затолкать книгу в шифоньер, поглубже на полку. Накинула шаль: зябко все-таки – январь. В двери стояли двое.

– Гражданка Трепцова? Одевайтесь, пройдемте с нами.

Страха уже не было, он куда-то исчез. Настя давно приучила себя не бояться неизвестности, помня слова отца: «Думай о хорошем, и случится хорошее».

Двое сразу подошли к стеллажу с книгами. Она отметила про себя: «Странно как – никаких чувств относительно происходящего, словно все чувства исчезли, замерзли где-то по дороге». Она была как в коконе, и ее совсем не оскорбляло то, что эти двое, не снимая кожаных перчаток, одним пальцем сбрасывают с полок дорогие ее сердцу книги. Потом они открыли комод и стали рыться в нижнем белье. Потом прошли на кухню, перевернули там банки с крупой, крупа посыпалась со стола, шелестя: пшено, греча… Снова вернулись в комнату. Заметно было, что чекисты устали и делают все без особого рвения.

– Глянь, эта? – один из них вынул из шифоньера книгу, наспех спрятанную Настей.

– Похоже. Там палка какая-то должна быть. Палка есть?

– Точно, вот она. Только на книге инвентарного номера нет. Так музейная она или нет?

– Гражданка Трепцова, вы эту книгу украли из музея?

– Не понимаю, о чем вы говорите. Эта книга моя собственная. Сами же сказали, что на ней нет музейного штампа.

– Ладно, собирайтесь, кому надо, разберутся, что там есть, а чего нет.

Настя достала вещмешок Семена, машинально положила белье, зубную щетку, расческу, полотенце, мыло, теплый платок, носки, тетрадь, карандаш…

– Не положено. – Холодный, будто неживой голос. – Тетрадь и карандаш нельзя.

«Надо же постановление об аресте спросить, что же это я?» – пришла вдруг в голову запоздалая мысль, и, словно прочитав ее, один из мужчин вынул и развернул перед ней бумагу с печатью.

В коридоре толкались, не зная куда себя деть, понятые: дворник Степан и соседка Зинка.

Настю вывели во двор, где уже стоял грузовик с закрытым белым кузовом. «Хлеб», – было написано сбоку, и нарисованы румяные батоны, бублики на шнурке, буханки черного хлеба. Она явственно ощутила запах этого хлеба. Подумала: «Семен вернется из командировки, а меня нет. Вот разозлится!»

Ее подсадили в нутро «хлебного» фургона, который был поделен на крохотные металлические отсеки с железными скамейками. Каждый отсек закрывался на дверь. Стало совсем темно. Коленки Насти упирались в дверь, и всякий раз, когда машину подбрасывало на ухабах, она ощущала боль. Все железное, скрипит, лязгает, грохочет… Машина ехала, ехала и ехала. Голоса снаружи доносились слабо. Наконец раздалось:

– Выходите, гражданка Трепцова, руки за спину, проходите вперед.

Распогодилось. Солнце было неяркое зимнее, но глаза слепило после темной утробы фургона. Двор-колодец, маленькие зарешеченные окна вдоль стены, распахнутая широко дверь, глоток свежего, холодного воздуха напоследок, а потом – пара охранников по бокам, тусклая лампочка, темно-зеленые стены коридора с высокими стрельчатыми потолками, запах кирзы, вареной капусты, сырости, казеинового клея и еще чего-то противного, канцелярского.

«Ненавижу капусту, – пронеслась в голове мысль, – ненавижу…»

Рот наполнился слюной, и Настю вырвало. Она оперлась о стену. Голова кружилась.

– Вот же, бля! – выругался один из конвоиров. – Еще не села, а уже гадит!

Он несильно толкнул Настю прикладом в спину, чтобы шла быстрее.

«Села? Странно всё, как странно…» Настя никак не могла уцепиться за реальность.

Ее втолкнули в большую комнату, поделенную надвое барьером. Здесь раздевали, стригли, осматривали, записывали в большую книгу: «Имя, фамилия, следующий». Народу было довольно много, кого-то, видимо, привезли вместе с ней. Настю заставили сесть в одном белье на холодный клеенчатый стул. Кто-то прикоснулся сзади к ее голове:

– Ишь ты, коса какая!

– Стриги, Пирогова, все одно завшивеет, не в камере, так на этапе.

Ржавые ножницы скрипели в руках грубой Пироговой, кромсая косу.

«Что же это я? Ведь забрали. В тюрьму сажают. Что же я не волнуюсь, не говорю, что ошибка? Надо ведь что-то говорить…»

Настя огляделась по сторонам, но все вокруг молчали, и те, кого сажали, и те, кто сажал.

Голове стало неожиданно легко: косы нет. Настя провела рукой по неровным остаткам волос, захотелось глянуть в зеркало. Без косы она себя не представляла. Подошла женщина в белом халате, грязном, застиранном, мятая папироса в зубах:

– Иди ложись, ноги в стороны!

Стыдно, больно, противно – на глазах у всех. Холодная оранжевая клеенка, скользкая от чужого пота, слизи, крови. От папиросного дыма опять затошнило, во рту пересохло. Попить бы… Миска, ложка, кружка – все эти предметы швырнули в маленькое окошко.