Идущий от солнца - Филимон Сергеев Страница 14

– Горюшко мое слезное. Если ты будешь и впредь все время думать о нем, то скоро попадешь в «психушку». – Марья закрыла глаза, вероятно пытаясь остановить ту жуткую боль, которая вырывалась из ее груди. Ей хотелось ничего не слышать сейчас об Иване и ни о чем не думать, потому что Ивана Петровича Кузнецова она знала больше, чем своего единственного супруга. Но остановить обезумевшую дочь, по всей вероятности, было уже невозможно, так же, как нельзя было остановить ту безответную тайную любовь, которую испытывала Лиственница к Ивану вот уже двадцать лет. И сейчас ей было больно и горько слушать все теплые, восторженные слова в адрес Ивана, тем более говорила их не какая-то посторонняя женщина, а родная дочь. «Какая жестокая и до боли непредсказуемая жизнь грешного человека, – размышляла она, лежа на кровати, сделанной еще в позапрошлом веке соловецким монахом. – Неужели пришла расплата за все то, что я позволяла себе в молодости? Ведь я и сейчас не могу сказать определенно, как на духу, от кого родилось это дерзкое, немыслимое создание с таким чутким и горячим сердцем? Ведь я уже тогда была замужем за Мишей, когда родилась Вера, но продолжала встречаться с Иваном Петровичем».

– Мама, а мать Ивана жива? – оборвала ее мысли Вера и опять легла на кровать.

Лиственница не шевелилась и не открывала глаз. Ей почему-то так страшно, так невыносимо захотелось побыть одной, и не только не слышать, но и не видеть дочь, тем более переживать за нее.

Ей даже показалось, словно кольнуло где-то в сердце, что рядом с ней лежит вовсе не ее любимая, родная дочь, а какая-то совсем незнакомая приблудная женщина, и эта женщина старается изо всех сил отнять у нее Ивана.

– Мама, тебе плохо? – в тревоге спросила Вера и, не получив ответа, опять повторила вопрос: – Мама, ты плачешь?

– Как видишь, радость моя ненаглядная, хорошая моя, загуленная. – Лиственница открыла глаза и, словно не видя и не слыша дочери, обвела взглядом сначала потолок, по которому расхаживал паук-крестовик, видимо готовясь к весенней охоте, потом посмотрела в окно, на небо. Смотреть на небо ее научил Иван. «Лучше один раз посмотреть на небо, – всегда говорил он, – и почувствовать его простор, свободу, чем сотню раз услышать церковные обещания манны небесной». Небо сказочное. Словно на заливном туманном лугу кто-то рассыпал тысячи васильков, и каждый василек стал той желанной звездочкой, которая манила к себе, тревожила своей неразгаданной небесной тайной, звала к жизни, блаженству, неге… Лиственница даже не заметила, как из-за калины, прислонившейся к окну редкими рогатыми ветками, выкатилась желтая, похожая на переспелую морошку, луна. Она осветила всю комнату, бросая на выгоревшие обои тени от калины, и комната покачивалась от причудливых дрожащих теней.

«Скоро ночь, – подумала Лиственница. – Неужели Вера опять пойдет на кладбище?» Она вдруг вспомнила, как в юности познакомилась с Иваном. Осталась в памяти изба без электричества, впрочем, как и вся деревня, потому что слишком глубоко забрели люди, скрываясь в топких непроходимых местах от татарского ига, крепостного права, революций и тех поработителей, которые толком не знали и сейчас, наверно, не знают, что такое земля-кормилица, Россия, любовь, верность, братство, но законы выдумывали и выдумывают, как будто щелкают орехи, и, придя к власти, учат смирению и покаянию.

«Дивное и дикое было место, – подумала Марья и перекрестилась, – а Иван тих и печален, как болотный вереск среди подружек своих, лиственниц и березок. Его руки и губы пахли ладаном и олонецким воском. А глаза горели тем светом, который знают только бойкие охотники, преследуя подраненного волка-вожака. Столько таилось в них вселенского прощения за чрезмерную жестокость и столько же неизмеримой ненависти за все подлое и безрассудное на земле. Когда он целовал ее, то плакал как ребенок, а когда с неискушенным трепетом укладывал ее в сено на поветях, то безумствовал и стонал, как смертельно раненный лось. Она вдруг почувствовала горячие цепкие руки, которые обжигали ее тело до самого донышка, до самой глубины ее женских тайн, и от этого стало сладко на душе, блаженно удивительно. Она тогда верила и надеялась, что будет так всегда Иван и она рядом, вместе, до гробовой доски. Но такова, наверно, печаль жизни, – размышляла она. – Кто сразу обжигает безумной любовью, тот и сгорает, как береста на ветру, в одночасье, оставляя после себя горькую радость в памяти и жуткую, ни с чем не сравнимую, боль в сердце… И все оттого, что это никогда больше не повторится». Оборвав свои мысли, Марья Лиственница долго смотрела на луну, потом на тень от калины и вдруг в углу комнаты разглядела то, что сразу насторожило ее и взволновало еще больше. В углу на светлых обоях она внезапно обнаружила тень любимого, до боли знакомого человека. Среди других теней эта сразу бросилась в глаза. Лиственница чуть было не вскрикнула от удивления, но женское чутье остановило ее. Она только зарделась от волнения, словно в глубине комнаты увидела живого Христа, а потом перевела дыхание и процедила сквозь зубы: «Бог ты мой! Неужто драгоценное солнышко забрело в наш дом?..»

– Мама, ты что, бредишь? – насторожилась Вера и, подняв голову, тоже посмотрела на небо. – Где солнце? Луна в окне. Тебе плохо?

– Да, моя распутная прелесть. Особенно сейчас, когда мы вместе. Я не верная супругу жена и ты, моя гулящая дочь. Неужели нам придется делить драгоценное солнце одно на двоих?!

«И на всех остальных, идущих от Солнца и к нему..» – вновь донеслось откуда-то издалека, из глубины весенних ветров и разливов.

Вера вздрогнула, поднялась с постели и снова подошла к окну.

– Мама, ты слышала? Это опять его голос!

– Это тебе кажется, дочка… Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, мне тоже много чего казалось, чудилось. И снились невероятные сны. Мне даже мерещилось, что сам Иисус Христос зовет меня на свидание и хочет обвенчаться со мной, и не где-нибудь, а на святом Афоне, среди умудренных апостолов и церковного благовония.

– Я хочу верить тебе, мамочка, но ты мне так и не сказала, жива у него мать или нет? Ну что ты молчишь?

– Ты боль моя, дочка, и беда, – тихо прошептала Лиственница через силу, через какую-то жуткую грусть, не отводя глаз и пристально вглядываясь в застывшую на стене тень Ивана. – Выслушай меня и пойми. Может, еще не поздно. Ты совершила страшную, роковую ошибку..

– Какую, мама?

– Не перебивай. Эта ошибка разрушит тебя, приведет к беде или даже к гибели. Ты рассталась с тем, что заложено в тебе! Помнишь, в шестом классе ты бегала в барак на окраину поселка. Там, в коридоре коммуналки, вы разыгрывали со сверстниками различные сцены, читали стихи, водили хороводы. Помнишь, я тебе еще старые мешки из-под картошки давала для занавес. Тогда у тебя появилась мечта стать учительницей или актрисой. Сначала мы с Мишей посмеивались над твоей детской фантазией, но, когда после школы ты поехала в Москву и поступила в театральную академию, мы сначала обалдели, а потом изо всех сил помогали тебе. Почему ты бросила учебу? Ведь ты выдержала невероятный конкурс! Значит, за что-то могла зацепиться и работать над тем, что дал Бог.