Плешивый мальчик. Проза P.S. - Евгений Попов Страница 14

Да-да. Не прошло и недели, как все прекраснейшим образом объяснилось, тем самым доказав, что никаких чудес в жизни и в пиджаке нет и быть не может. Все имеет строгое объяснение и причинно-следственные характеристики.

Да и какие уж тут могут быть чудеса. Уж не думаете ли вы, что если алкоголик т. Оскин каждый день недели находит в кармане по десятке, то значит жизнь полна чудес? Совершенно это неправильное, позвольте вам заметить, представление. И отчасти даже вредное своей легкомысленностью. Что? Вы так думаете? Тогда извините, ослышался, виноват.

Я лично считаю, что жизнь полна занятных историй. И не больше и не меньше. Просто истории и все тут.

И вот с т. Оскиным эта его просто история разворачивалась и продолжалась далее таким образом.

После истерик, восклицаний и вопросов т. Оскин проснулся, ясно, опять с похмелья, но уже довольно спокойным человеком.

Он привычной рукой полез в карман. Не ломал он больше пальцы, не удивлялся он больше, а только крякнул от удовольствия, увидев, что десятка опять на своем месте.

Встал, ушел, пошел, гулял, пришел, лег, спал. Пьяный.

Новый день. Прежняя картина. Тот же пиджак. Та же десятка. Берет десятку. Довольный уходит.

– Эх, Оскин, Оскин, – говорит ему вдогонку Голос, – не доведет тебя это до добра. Впрочем, не бойся. Все кончится благополучно.

А ему даже и на Голос плевать. Видите, до чего обнаглел?

Но чудес нет. Я еще раз обращаю ваше внимание на этот несомненный факт в связи с тем, что на пятый день нахождения сумм т. Оскиным было обнаружено в пиджаке уже не десять, а всего семь рублей. Семь рублей, уже не десять.

Дальше – меньше. На шестой день нахождения – всего лишь три рубля. Трешка. Пропита.

И настает седьмой день недели мнимых чудес. И на седьмой день недели мнимых чудес т. Оскин лезет в чудесный пиджак и извлекает из него шесть медных копеек.

Тут следует заметить, что этот седьмой день был по странному совпадению понедельник. А понедельник, как известно, является днем начала рабочей недели.

Оскин же хоть был и алкоголик, но человек сообразительный. Знал, что можно, а что нельзя. Знал, что неделю можно на работу не ходить, а больше нельзя.

Сообразительный Оскин посмотрел на часы. Часы ничего не показывали. Сообразительный Оскин включил радио. «На зарядку! На зарядку!»

И понял Оскин, что на работу он не опоздал, а если поторопится, то даже и успеет. Может идти на работу.

Чем-то он там наскоро перекусил, на кухоньке что-то скушал, подчистил свои полуботиночки, пригладил свои редкие волосики, алкоголик мой бедный. Сел со своими шестью копейками в автобус и приехал на работу.

На работе Оскин довольно быстро разъяснил интересующемуся начальству, что все пять рабочих дней прошедшей недели находился у постели больного дедушки, находящегося в забытьи. А теперь дедушка умер, и т. Оскин уж на работе, а также просит задним числом как-нибудь отметить его на работе, ввиду утраты дедушки, или дать ему задним числом отпуск за свой счет, если не принимать утрату дедушки к сведению.

Далее разворачивается такая сцена.

– Это очень грустно, товарищ Оскин, что у вас умер дедушка. Не стало на земле еще одного прекрасного человека. Вечная ему память в сердцах. Но скажите, пожалуйста, где те шестьдесят рублей 06 копеек профсоюзных денег, что были доверены вам как уплата профсоюзных взносов для передачи по назначению.

Тут т. Оскин потупился и горько-горько заплакал, прикрывшись рукавом.

– Товарищи, – сказал он, – если бы только я сам был виноват. Ведь это у меня наследственное. Мой папа Василий пил много водки. Пил ее и дедушка Пров. А прадедушка Степан допился до того, что сидел все время на печке и ел сырое тесто. А прапрадедушка Анисим однажды обругал в пьяном виде царский режим, и его за это сослали в Сибирь. Товарищи, коллектив! Помогите мне, если можете. Помогите мне, а деньги я потом отдам.

– Он прав. Он виноват, но не в той мере, чтоб его можно было за это карать, – сказал посовещавшийся коллектив и помог т. Оскину.

Его отдали на принудительное лечение от алкоголизма в прекрасную психиатрическую лечебницу, полную света, воздуха и запаха хвойных деревьев.

Оттуда Оскин вышел помолодевшим и просветленным. Любо-дорого на него теперь посмотреть. Денег в пиджаке он больше не находит, так как пиджак у него сейчас совсем другой, новый, а все деньги он хранит на сберкнижке.

Оскин больше не плачет. Он не разговаривает с Голосом, не ловит чертей, не давит мух и не кричит «что делать?». Он сам теперь знает, что делать. Честно трудиться и хорошо вести себя – вот что нужно делать.

И еще избегать подобных вышеописанных чудес. Ибо они редко доводят человека до хорошего конца, а если и доводят, то только в рассказах, как две капли воды похожих на этот.

25 сентября – 7 декабря 1969 г.

Красноярск

Р.S. Чтобы напечатать этот рассказ при Советах, я раз десять менял его концовку, и, наконец, он вышел весь порезанный, в жутком виде «юморески», в разделе сатиры и юмора «Литературной газеты». Что очень помогло мне в дальнейших хождениях по редакциям, где я говорил, что меня публикует «Литературная газета», так напечатайте же и вы. А мне в ответ, прочитав мой очередной предлагаемый опус, говорили: «Парень ты хороший, талантливый. Вот ты принеси нам что-нибудь другое, мы тебя и напечатаем. А эту антисоветчину ты спрячь, Женюра, и больше ее никому не показывай. Парень-то ведь ты, в сущности, простой, наш, сибирский, и мы тебя за это в гэбуху не сдадим». Везде им эта «антисоветчина» чудилась, как черти алкоголикам в дурдоме.

…допился до того, что сидел все время на печке и ел сырое тесто – фраза навеяна семейными преданиями об одном из моих двоюродных прадедушек.

Вот ведь как получается, что даже Эдуард Русаков, врач и писатель, мой друг, объявил себя на днях библиофобом.

– Я, – говорит, – сам придумал слово «библиофоб» и в настоящий момент сам являюсь первым убежденным и законченным библиофобом, потому что иначе я пропаду.

Я, – говорит, – покупаю книгу, – продолжает Эдик, – и люблю ее, я читаю и люблю, потому что книга – символ. Но приходит некто, и заходит некто, и лезет в книжные шкафы мои, и просит жалобно: «Дай, пожалуйста, прочту, товарищ!»

И я даю ему книгу, – еле сдерживая готовые вырваться рыдания, заканчивает Эдик, – и больше не вижу ее никогда, мою любовь. Ибо взятые на прочтение книги не возвращаются на полки свои. «Пойми это», – сказал я себе, – окончательно заканчивает Эдик, – и стал библиофобом. Теперь я не люблю книги и не покупаю книги, а когда покупаю, то мне не жалко, если их у меня крадут, потому что теперь я ненавижу книги.

Сказал, утер вырвавшиеся все-таки слезы и подарил мне пятый том сочинений Эйзенштейна с трогательной надписью: «Евгению – от Эдика, библиофоба».