И это тоже пройдет - Милена Бускетс Страница 14

Эдгар замер в дверях. Окинув нас троих презрительным взглядом, он буркнул:

– Ну, пошли, что ли? Я есть хочу!

Появились Даниэль и Нико в сопровождении Урсулы, которая при виде нас всплеснула руками:

– Какие же вы красавицы!

София надела свое замечательное индийское платье цвета бордо – длинное, до полу, усыпанное мелкими круглыми блестками (купленное в антикварном магазине), и большие серебряные серьги. На мне застиранные хлопчатобумажные брюки (которые с меня сваливаются), старая блузка из черного шелка в зеленый горошек, босоножки и доставшийся от матери мой любимый старинный браслет – такой тяжелый, что похож на наручники. Элиса оделась как на танцы, а Урсула напялила на себя желтую майку в обтяжку и фиолетовые джинсы на два размера меньше, чем нужно. Если бы не дети, одетые как положено летом – в рубашки поло и бермуды, – мы и вовсе выглядели бы цирковой труппой.

Каролина и Пеп живут в двух шагах от нас, в небольшой квартирке. Их дом, построенный в начале семидесятых, когда-то задумывался как летние апартаменты: белые крашеные стены, лестницы красноватого дерева, длинные коридоры и большие окна, из которых открывается роскошный вид на городок и бухту. Когда я была маленькой, дом облюбовала себе коммуна хиппи, съехавшихся со всех концов света. Помню, каждую ночь я засыпала под музыку, смех и громкие голоса его обитателей, словно бабочки слетавшихся сюда каждое лето, чтобы осенью вернуться домой – в Голландию, Соединенные Штаты или Германию. Они представлялись мне самыми прекрасными и необыкновенными существами в мире. Потом настали девяностые: я выросла, хиппи постарели, а в апартаментах поселилась совсем другая, респектабельная и состоятельная публика. Но в душе тех, кто, как я, имел возможность наблюдать сквозь замочную скважину детства за последними конвульсиями шестидесятых с их свободой, в том числе сексуальной, любовью к развлечениям, верой в то, что мир принадлежит молодым, и дерзким вызовом окружающим, их след остался навсегда. У каждого из нас есть свой потерянный рай, пожить в котором так и не довелось.

Ужин приготовили Пеп и Уго. Оба оделись для летнего вечера: Пеп – в джинсы и выгоревшую рубаху, Уго – в джинсы и белоснежную сорочку с закатанными рукавами. Оба успели здорово загореть. Уго по утрам бегает трусцой и носит нитяные браслеты. От него слегка пахнет пачулями и ванилью. При этом он вроде бы руководит каким-то предприятием. Пеп – фотограф. Он бреет голову и говорит басом. Высокий и худой, сентиментальный и сдержанный. С ним всегда весело. Сразу видно, что Пеп и Уго – старые друзья: они разговаривают полунамеками, добродушно пикируются и называют друг друга не по имени, а «дружище». Они никогда не ругаются. Встречаются раз в неделю, вместе смотрят футбол и пьют пиво. Я немного завидую мужской дружбе: со стороны кажется, что она прямая и ровная, как асфальтированное шоссе. Если в женской дружбе есть что-то от долгого периода ухаживаний – с бурными ссорами и пылкими примирениями, то мужская больше напоминает устоявшийся брак, в котором партнеры, возможно, не испытывают друг к другу страстных чувств, зато и не доставляют друг другу проблем.

– Есть очень хотите? – обратился Пеп к детям.

– О-очень! – ответила за них София, вожделенно глядя на хумус.

Стол накрыли в саду. Все расселись, Уго откупорил бутылку вина и пристроился рядом со мной.

– Ты очень красивая, – улыбаясь, сказал он.

– Да ну? А Нико сегодня утром утверждал, что я похожа на кошачий корм. Между прочим, дети никогда не врут.

– Это миф. Дети врут не меньше взрослых.

– Может, ты и прав. Лично я постоянно вру. И это еще не худший из моих недостатков.

Мы засмеялись. Он сказал, что мы обязательно должны как-нибудь вместе поужинать, на что я возразила, что я просто ужас что такое и со мной лучше не связываться. Мужская техника соблазнения, состоящая в нарочитом выпячивании собственных изъянов («У меня жуткий характер, не трать на меня время – я того не стою») всегда действует безотказно. Усмехнувшись про себя, я принялась за еду. Мобильник лежал на столе рядом с моей тарелкой. Я уже перестала терять его чуть ли не каждый день. Пока ты болела и умирала, телефон внушал мне ужас: он был посланцем твоих страданий и твоей тоски. Ты звонила среди ночи и требовала, чтобы я немедленно мчалась к тебе, или говорила, что сиделка хочет тебя убить. Наверное, это отчасти соответствовало действительности. Я уж и не упомню, сколько сиделок сменилось у тебя в последние месяцы. Я стала экспертом по собеседованию с кандидатками, большинство которых не выдерживали с тобой и пары дней. Ты не давала им спать ни минуты, крала лекарства – таблетки валялись по всей квартире: на полу, у тебя в постели, среди твоих писем и между страницами книг. Я уж стала опасаться за здоровье собак. Ты увольняла одну сиделку за другой, а одной из них даже дала пощечину. Боже, что ты вытворяла! Расскажи мне кто-нибудь раньше, что такое бывает, я бы только посмеялась. Да и ты посмеялась бы вместе со мной.

Смех всегда был нашим оружием против пошлости и глупости. Болезнь (правда, кое-кто из врачей уверял меня, что никаких болей ты не испытываешь, а значит, притворяешься) превратила тебя в монстра. Если я говорила тебе, что не могу оставить детей и в четыре часа утра мчаться к тебе, ты в возмущении бросала трубку. Почти все наши разговоры в последние месяцы заканчивались именно этим. Стоило мне увидеть на экране мобильного твой номер, как у меня обрывалось сердце. В результате я стала отключать свой телефон, забывала его зарядить и нарочно теряла. Нажимая на кнопку, чтобы ответить на твой очередной вызов, я думала: «Сейчас она скажет, что любит меня и боится оставлять одну», – но ты опять заводила разговор о деньгах и осыпала меня упреками. Я делала что могла. Наверное, делала слишком мало: у меня не хватало сил справиться с тем, что на нас навалилось. Прости. Возможно, окажись ты на моем месте, справилась бы намного лучше. Я годами слышала от тебя, что ты свою мать не любила. По твоим словам, любить ее было не за что, да и она никогда тебя не любила. Но перед смертью что-то в тебе изменилось. В самые последние дни, в больнице, ты несколько раз назвала меня мамой. Бабушка умерла спокойно и тихо, элегантно и достойно, как и полагалось даме ее положения. Зато твоя кончина обернулась целым представлением. Меня никто не предупредил, что у смертного одра матери мне предстояло взять на себя роль ее матери. Знаешь, мама, не хотела бы я иметь такую дочь, как ты.

Телефон вернулся в мою жизнь вместе с Санти. Я снова стала каждую минуту ждать сообщения, надеясь, что именно оно кардинально изменит мою жизнь. Ожидание почти всегда волнует гораздо больше, чем то, что потом происходит в действительности. Мне нравится заниматься сексом. Секс дарит ощущение того, что я живу здесь и сейчас. Похожее чувство вызвала во мне и твоя смерть. Но с Санти все иначе. Он – как тот самый мобильник, что сулит тебе нечто восхитительное, чего на самом деле никогда не случается. Когда мы с ним познакомились, он только что расстался с женой – она изменяла ему с его же другом. Что-то у жены там с этим другом не заладилось, и Санти, добрая душа, вернулся к ней – надо же было помочь бедняжке залечить душевную рану. И все у них пошло по-старому, только вместо страсти, интереса друг к другу и секса их теперь связывали привычка, бытовое удобство и общие дети. Наш с ним роман, который после первых двух месяцев начал было выдыхаться (романы обычно длятся или два месяца, или всю жизнь), вдруг разгорелся с невообразимой силой. Мы оба смирились с тем, что настоящее счастье в любви недостижимо. Я продолжала встречаться с ним потому, что за эти месяцы не встретила никого, кто понравился бы мне больше, он со мной – потому, что его отношения с женой оставались точно в том же состоянии, в каком пребывали накануне разрыва. В любви нельзя сделать задний ход: это улица с односторонним движением.