Первое лицо - Ричард Флэнаган Страница 14

Умереть в одиночку?

Умереть в одиночку.

Пока вокруг ревели волны, подбрасывая меня вертикально вверх и тут же обрушивая вертикально вниз, я всеми силами старался держать голову над водой. Я оказался в плену видений, обрывочных мыслей и спутанного сознания, ощущение нереальности происходящего слилось с таким жутким одиночеством и страхом одинокой смерти, что я до сих пор испытываю колючую панику, вспоминая те часы.

Перед наступлением полной темноты меня подняли на рыбацкую лодку, а потом перенесли на полицейский катер, который ранее успел спасти Рэя, обнаружив его за многие мили от того места, где находился я. С угрожающим видом Рэй подошел ко мне и как безумный стал требовать ответа:

Где Киф? Нужно его найти. Не вздумайте прекращать поиски.

Он меня не узнал. При мне он постоянно повторял, что Киф погиб, что Киф не погиб, что Киф есть и будет. Откровенно говоря, каждый из нас, оставшись в одиночестве, брал на себя вину за гибель другого, считая себя убийцей.

Через много лет судьба свела меня с одним из тех полицейских, которые были тогда на катере. Он рассказал, что Рэя выловили из воды в последней стадии гипотермии. Команда решила, что он не жилец, и уже приготовила черный мешок на молнии.

Многим эта история казалась смешной, но я после того случая целый год, а то и дольше, не мог смеяться. Вдали от чужих глаз я как полоумный бросался за землю и чувствовал, как земля подо мной вздымается и я поднимаюсь вместе с ней. Я вцеплялся в нее, чтобы она меня не сбросила. Прижимался крепче, пока не улавливал под своим телом ее дыхание, и только тогда мог расслабиться, да и то не полностью. В ту пору я встретил Сьюзи, в моем представлении она и планета стали единым целым. И я держался за нее, пока хватало сил.

1

Наутро после звонка Рэя мне предстояло отработать четыре часа вахтером на выставке в муниципальном центре. Это была одна из моих подработок – четыре дня в неделю охранять пустое здание, которое прежде занимала публичная библиотека. Я сидел за конторкой на лестничной площадке между первым и вторым этажами, у входа в бывший читальный зал, где сейчас были собраны немногочисленные разрозненные макеты, планы и пояснительные стенды, призванные стимулировать важные общественные обсуждения градостроительных проблем. У меня было две обязанности: вести учет посетителей при помощи механического регистратора и следить за сохранностью макетов.

Подсчитывать оказалось некого. Большую часть времени я занимался своими делами – набрасывал в тетради, задвинутой под конторку, эпизоды будущего, хотелось верить, романа. Но в тот день мне не давало покоя из ряда вон выходящее предложение Хайдля. С одной стороны, оно сулило верный заработок и публикацию. Публикацию написанной мной книги. Невероятно. Уму непостижимо. Вот-вот могла сбыться моя мечта: я всегда говорил, что буду писателем. И не важно, что речь пока шла о теневом авторстве. После долгих лет безденежья и растущей подавленности, а то и откровенной депрессии, вызванной безуспешными попытками создать роман, передо мной забрезжила прямая дорога к литературной карьере. А при наличии денег я бы смог оплатить счета, выиграть время и закончить роман.

Но с другой стороны, на той пыльной, безлюдной лестничной площадке витали мои страхи, мешавшие думать. Я опасался, как бы не погибла моя профессиональная честь, причем даже не публично, а у меня в душе, если поступиться самым святым ради фаустовской сделки. Ведь единственной причиной моего возможного согласия были деньги. Да пошли они куда подальше, эти деньги, подумал я и нацарапал в тетрадке: Пусть будут прокляты эти деньги! – заведомо ложное выражение моих чувств. Для кого на первом месте деньги, убеждал я себя, тот найдет занятие более прибыльное, чем просиживать штаны на вахте в муниципальном центре Хобарта.

Мыслями я снова вернулся к своей литературной репутации. Но через некоторое время вспомнил, что причин для беспокойства нет, поскольку литературная репутация у меня отсутствует. Даже роман не закончен. Несколькими годами ранее я с отличием защитил диссертацию по литературоведению, которая была встречена оглушительным молчанием, когда ее опубликовал издательский кооператив «Хоппи-хед пресс» в Брисбейне – даже не издательство как таковое, а раскрученное паевое общество, вначале преуспевшее благодаря связям с Ронни Макнипом, а затем – благодаря выпуску книги рецептов по диете Притыкина. Небольшую часть прибылей это предприятие впоследствии растеряло, взявшись по инициативе Макнипа за неизмеримо менее выгодный проект – мой опус «Тихие течения: история тасманского модернизма. 1922–1939».

Из-под моего пера вышли еще два рассказа, один из которых получил премию Эдит Лэнгли, присуждаемую муниципальным советом Уонгаратты, а обоснование этой награды значило даже больше, нежели чек на пятьсот долларов: меня превозносили как «возможно, новый голос в австралийской литературе». Вводное слово, хотелось верить, было избыточным, каковы, на мой взгляд, все вводные слова.

Я решил посвятить себя литературе. Продолжить работу над романом, не соглашаясь на роль писателя-призрака. Она воспринималась мной как оскорбительная (если не хуже) для настоящего писателя, даже для такого, как я, который еще не создал ничего настоящего.

Поправив на колене тетрадь, я продолжил записи. Те немногочисленные знакомые, кому я показывал свои заметки, не смогли сказать о моем творчестве ничего определенного. И не потому, что не снисходили до похвал. А потому, что даже ругать было, по большому счету, нечего. Рэй, которому я дал прочесть страниц десять, пришел в восторг от предложения ознакомиться – «почел за честь», так он сказал, а потом вернулся к нам на кухню, положил рукопись на стол и поднял на меня взгляд.

Много слов, дружище. Тысячи?

Эпизод с утоплением… – начал я. Как тебе?..

Потрясающе, сказал Рэй без энтузиазма.

По-твоему…

Тысячи, верно?

Каких оценок я ожидал, сам не знаю. Не знал этого и Рэй. «Гениально»? «Шедевр»?

Слов, через некоторое время пояснил Рэй. То есть… ну… это… сколько слов я прочел? Тысяч тридцать? Сорок?

Три, сказал я. Три тысячи. Навскидку.

Ни фига себе… Слушай, дружище, мне показалось, намного больше. И все нужные, продолжил Рэй. Слова-то есть.

Вот так-то. Слова – как сантехника, вилка или салфетка: все нужные. Значит, дело было за небольшим: писать дальше; вот только писательство превратилось в агонию. Простые слова невероятно усложнялись. Как-то утром я взялся читать отрывки вслух, акцентируя все более и более странное, даже загадочно словцо «и». Оно предполагало наличие и обязательность связи. Но у меня в голове никакой связи не возникало. В каждом предложении сквозила фальшь, и недочеты стиля проникли в мою повседневную речь: она рассыпалась на бессмысленные фрагменты, как только я заговаривал с Бо или Сьюзи.

Не отступайся, приказал я себе. Не ты первый впадаешь в отчаяние. Все образуется. Я пытался себя убедить, что слово за слово, фраза за фразой, абзац за абзацем в мир приходят любовные истории, войны, нации, а также книги.