Кроха - Эдвард Кэри Страница 15

Куртиус медленно, с усилием заставил себя выйти из дома и побрел по Вельзерштрассе – купить нам места в повозке. Потом ему стало дурно, он зашел за угол, и его там стошнило, немного попало на сюртук, но дело было сделано. И Марта, папенькина серебряная кюветка и кое-какая моя одежда были сложены вместе с прочими необходимыми вещами в рундук моего деда. Но осталось еще много свободного места. И Куртиус с величайшей бережностью уложил туда мою восковую голову.

– Нам это понадобится, чтобы заявить о себе.

А инструменты, книги и приспособления, которые избежали продажи, он убрал в старый кожаный саквояж своего отца – потертый и потрескавшийся. Мы покинули жалкий дом на Вельзерштрассе в сопровождении двух больничных посыльных. Куртиус отдал им ключ от двери. Он сказал им, что мы идем на прогулку, после чего пообещал прийти в больницу.

– Идете на прогулку с рундуком? – удивились они.

– Ну да, – неуверенно ответил Куртиус, – да он же легкий. До больницы сам донесу.

– Мы его возьмем, – возразили посыльные. – Кладите!

– Не стоит беспокоиться! – заупрямился Куртиус. – Не стоит, право. Вот если вы перенесет туда мою мебель – письменный стол, книжные полки, вы окажете мне неоценимую помощь.

Этого, сказал мне Куртиус, вполне хватит, чтобы оплатить все его долги после нашего отъезда.

– Вот только с восковыми муляжами будьте предельно аккуратны, – печально предупредил он посыльных. – Они такие чудесные, и мне так грустно оставлять их здесь… даже ненадолго.

Мы вышли из дома. В нашем распоряжении, по расчетам Куртиуса, было несколько часов, пока нас не хватятся. И мы направились прямиком к гостинице, около которой конный экипаж собирал седоков. Экипаж мы ждали долго, и все это время Куртиус печально смотрел в землю. Но вот наконец задудел рожок, и маменькин рундук и кожаный саквояж Куртиуса разместили вместе с прочим багажом на задке. Наши места были сверху. Наконец лошади тронулись с места. Куртиус вновь расплакался.

Спустя полчаса мы выехали за городские ворота. Прощай, покойная моя маменька! Я вступаю, как папенька до моего рождения, в большой мир, отправляясь в те неведомые места, где наряду с прочими превратностями твоей судьбы ты мог потерять свою нижнюю челюсть. Берн остался позади.

Больше я сюда не вернусь.

До того как мне исполнилось десять лет.

Невинные дети

Всю дорогу Куртиус молчал. Он втянул голову по самую макушку в воротник пальто и старался ее оттуда не высовывать. В Невшателе он поменял все бернские талеры на французские ливры. Перед тем как въехать во Францию, мы пересели в другой экипаж. В Дижоне мы заночевали. В крошечной комнатушке, снятой Куртиусом, стояла одна кровать, я спала у него в ногах. Куртиус подобрал колени к груди и во сне невольно пытался выпрямить ноги, а я просыпалась в тревоге и наблюдала, как к моему лицу приближаются галеры его ступней, вздымая волны на простыне. В следующую ночь в Осере мой наставник разговаривал во сне, произнося названия частей тела. А на следующий день наше путешествие наконец закончилось. Сначала Париж поразил меня запахом – затхлой вонью левого башмака господина по имени Луи-Себастьян Мерсье. Потом, по мере того как мы, сидя на крыше экипажа, приближались к городу, перед нашим взором Париж вырастал из грязно-желтой дымки: как набухшая язва на небе, прогрызающая пелену зимнего воздуха, как возникший из ниоткуда тяжко дышащий великан. Чем ближе мы подъезжали к Парижу, тем мрачнее становилось вокруг, в воздухе плясали клочья грязи. Наконец мы подъехали к таможенной заставе на городской границе. Прямо перед нами тридцатифутовым препятствием высилась массивная угрюмая арка. Появились таможенники, сумрачные мужчины в зеленых мундирах. Нам грубо приказали спуститься на землю. Нас обшарили холодные руки. Все рундуки и сумки были сняты с экипажа, раскрыты и обысканы. Куртиус шепотом приговаривал, что он сейчас умрет. Я дрожала, боясь, что нас разлучат, ведь, случись такое, как же я смогу его опять отыскать? Все-все тщательно осмотрели. Мою восковую голову работы Куртиуса передавали из рук в руки, по очереди трясли, пока один из чиновников с отвращением не объявил, что в данном предмете нет ничего противозаконного. В наши бумаги поставили какие-то штампы и взмахом руки дозволили продолжать путь. Экипаж проехал под аркой, потом мимо нас проплыла серая угрюмая громада, которая, как я впоследствии узнала, была крепостью-тюрьмой, называемой Бастилия.

Считая про себя покосившиеся белостенные здания, я вновь почуяла смрад города. Наверное, это был тот самый запах, что затаился в левом башмаке месье Мерсье, но только здесь, в месте, где этот запах возник, он ощущался куда сильнее. Я подумала, что еще чуть-чуть, и этот запах доведет меня до удушья. Вокруг нашего экипажа сновали люди, чудом не попадая под копыта лошадей, – это были местные жители, грязные, как и улица, по которой мы ехали, и все они истошно орали. Наконец мы выехали на большую площадь. К нашему экипажу с грохотом приставили длинную лестницу, чтобы сидящие на крыше пассажиры смогли сойти вниз, и Куртиус, опасливо ступая по ступенькам, оказался на земле. У него занемели ноги и затекла спина, так что он не сразу выпрямился. За ним спустилась я. Стоило моим детским ногам впервые дотронуться до парижской мостовой, как они тут же покрылись уличной грязью. Я ни на шаг не отставала от Куртиуса, ухватившись рукой за полы его платья.

– Итак, – переведя дыхание, прошептал наконец Куртиус, – приветствую тебя, Париж. Я – Куртиус, Филипп Вильгельм Матиас. Я здесь. Я здесь. – Он поглядел на меня, ища моего согласия, и поспешно добавил: – Мы здесь, Мари!

– Париж, – проговорила я.

А Париж продолжал жить своей жизнью, нимало не изумившись нашему появлению.

– Вот нужный нам адрес, – сказал наставник, вытаскивая из кармана сильно помятый листок, который дал ему Мерсье.

Люди натыкались на нас, довольно грубо и бесцеремонно, – это была нескончаемая галерея парижских типажей. Красные носы, желтые глаза, коричневые зубы, в париках, наголо бритые, мужчины, женщины, в морщинах, с гладкой кожей, и все куда-то спешили по своим делам, и казалось, мы всем мешали и путались у них под ногами. Наконец Куртиусу удалось показать носильщику адрес Мерсье, и носильщик, печальный юнец с мучнисто-белесым лицом, взял у него несколько монеток и, быстро-быстро залопотав по-своему, из чего я ни слова не поняла, погрузил в свою тачку наш скарб. Прошагав по оживленным улицам, мы наконец добрались до дома Мерсье. Куртиус энергично постучал в дверь медной колотушкой, но на стук никто не отозвался. Носильщик, ни слова не говоря, улизнул, оставив нас одних под дверью с багажом. Мы присели на ступеньки крыльца и стали ждать. Так прошло часа два, или три, или четыре, и Куртиус все это время вслух размышлял, как там сейчас в Берне и что больница, в конце концов, не такое уж гиблое место, и что, возможно, если подумать, прачечная не такая кошмарная, как он себе представлял, и что работающие там прачки вовсе не обязательно должны подхватывать ту заразу, которую они соскребают с простыней тамошних больных. Я же раздумывала, как эти люди дошли до жизни такой, раз они спят одетые прямо на улице.