Вот увидишь - Николя Фарг Страница 15

Ее голос, растворяющийся в плотности воздуха и созвучный окружающему пейзажу, показался мне не таким низким, как по телефону. На миг мне даже захотелось закрыть глаза, чтобы вспомнить, как он звучал в первый раз. День снова обрушился мне на голову, но впервые после несчастного случая мне было легче. Не знаю почему, но в присутствии этой женщины я мог думать о Клемане без пронзительной боли. На этот раз мне не пришлось делать над собой усилие, чтобы улыбнуться ей:

— А вы-то откуда знаете?

По ее лицу пробежала внезапная тень сомнения. Сдержав короткий вздох, она помедлила, а потом решилась:

— Знаю, потому что у меня сын такого же возраста.

По телефону Франк еще раз повторил, чтобы я ничего не приносил, пришел бы запросто, с пустыми руками. Им с Лизой приятно повидаться со мной. Его голос звучал так мило, что я не нашел в себе смелости отказаться. Вот, наверное, что означает «близкие люди»: пара, от которой месяцами не дождешься вестей, да и вообще без особого выражения симпатии с вашей стороны, звонит после смерти вашего сына, чтобы заверить в своей дружбе. И без колебаний приносит себя в жертву, приглашая на ужин, чтобы обдать вас шквалом общительности и повернуть ваши мысли в другое русло.

Но уже в винном магазине я задумался, что я здесь делаю. Пытаюсь восстановить былой парижский автоматизм: принести хорошую бутылку, цветы или десерт, лишь бы принести что-нибудь и услышать от хозяйки дома: не стоило, все есть. Сделать вид, будто это может доставить вам удовольствие, будто почти в сорок лет может быть еще хоть что-нибудь новое: разговоры и натянутые улыбки после нескольких аперитивов, специально подобранная музыка в качестве звукового фона, пока не позовут к столу. А вскоре после полуночи, взглянув на часы, сказать: «Ну что ж, я думаю, мне пора. Завтра рано вставать. Все было супер, большое спасибо. В следующий раз у меня».

Как и положено, уже на лестнице пахло выпечкой. Я постучал, и Франк, с заранее запрограммированной улыбкой, обратно пропорциональной его смущению, открыл мне дверь. Любой его благожелательный порыв подспудно свидетельствовал о том, что до самой смерти нам уже не понять друг друга, как прежде, во времена моей невинности.

«В жизни драмы одних не обязательно становятся роковыми для других. Беречься от них — это нормально», — твердил я себе. Как удар под дых, действовала на меня царящая в этой квартире атмосфера беспечности. Все то, что мы начинаем накапливать к тридцати годам, чтобы создать себе продолжительное счастье: красивая мебель, продуманное освещение, ароматические свечи, хорошенькие фотографии в рамках на стенах, фирменные аксессуары, удачно расположенные комнаты и цветочные горшки на балконе.

Когда родился Клеман, мы с Элен жили на двадцати пяти квадратных метрах. Тогда нам казалось, что мы, конечно, не слишком богаты: она со своей докторской диссертацией, до завершения которой было еще далеко, и я со своей зарплатой, едва превосходящей минимальную. Зато, не вдаваясь в излишние расчеты, мы, такие романтичные, отважились родить ребенка.

Франк в то время с нуля начинал собственный бизнес; спустя пять лет он продаст его в восемьдесят раз дороже начальной стоимости. Получив свой капитал, еще через пять лет они с Лизой смогли родить ребенка.

Результат: я сегодня живу все в той же крохотной трехкомнатной квартире, снятой почти десять лет назад, а Франк, мой ровесник, имеющий такой же диплом, как у меня, папа — да, конечно, седеющий — маленькой двухлетней девочки. Но главное, он счастливый обладатель ста пятидесяти квадратных метров на Монмартре.

Когда мы уселись возле низкого столика в гостиной, я предпочел взять инициативу в свои руки.

— А где же Лилу? — поинтересовался я, подхватив бокал, чтобы сконцентрировать свою растущую нервозность на конкретном предмете.

— На выходные мы отправили ее к моим родителям, — выпалила Лиза, слишком быстро хлопая ресницами, будто старалась скоростью ответа обмануть детектор лжи.

Я очень хорошо представил, как несколько дней назад она убеждала Франка, что, наверное, приглашать в квартиру, где живет полная жизни двухлетняя девочка, отца недавно умершего страшной смертью подростка не слишком хорошая идея. Не по фэн-шую.

Жаркое призывало ее в кухню, все складывалось хорошо. Она встала, и я воспользовался этим, чтобы без лишних церемоний налить себе еще бокал красного вина.

Трогательно было наблюдать, как Франк расточает улыбки и изо всех сил старается поддерживать беседу, избегая главного.

— Песню узнаешь? А как твоя работа? Что делаешь? Вы ведь теперь трудитесь в новом здании, да? А Каролина? Что, правда с ней покончено? Собираешься куда-нибудь съездить в августе?

Я вынужден был в одиночку выхлебать две трети бутылки гамэ [25]. Но тут у меня в кармане завибрировал телефон. Франк рекомендовал мне уж не знаю какое там кино, а я, не слушая его, без малейшего стеснения вытащил аппарат и прочел полученную эсэмэску: «Подтверждаю, „жесть“ означает „гадость, позор“ (смайлик). Держитесь. Гислен».

Несмотря на наступающее опьянение, пока недостаточное для того, чтобы я утратил способность управлять своей речью и движениями, я почувствовал, как подпрыгнуло мое сердце. Не зная, является ли этот текст проявлением простого внимания или повышенного интереса, я испытал тот трепет сомнения, который пробегает по телу, когда в коллеже вы просите друга пойти узнать у девочки из параллельного четвертого класса, хочет ли она с вами дружить, и ждете ответа. Ибо повод, особенно в столь поздний час, казался более чем незначительным. Совершенно незаинтересованная женщина не посылает по вечерам эсэмэсок незнакомцу. Смайлик должен был смягчить дерзость, но в этом ее «держитесь» присутствовал аромат желания, слишком прямого, чтобы быть чистым, что подтверждалось подписью «Гислен», которая недвусмысленно приглашала к непринужденности.

Гислен. Я бы и не подумал размечтаться, если бы подобное имя носила белая женщина. Меня возбуждала именно мысль о том, что мною может заинтересоваться женщина, столь отличная от тех, которых я знал в своей жизни. Черная женщина. До сих пор я полагал, что ее могут привлекать только черные мужчины. А белую — лишь белые.

Летиция рассказывала мне, что однажды у нее был черный любовник, но я воспринял эту деталь ее сексуальной жизни просто как эротическую блажь и даже не подумал приревновать к мужчине, с которым я ни в коем случае не стал бы себя сравнивать. По всей вероятности, из-за того старого этноцентрического начала, хотя в этом не решаются признаться, белые всерьез относятся лишь к белой расе.

Получив сообщение, я внезапно осознал, что на протяжении десятилетий я, вследствие культурной ограниченности, отсутствия воображения или по незнанию, упражнялся лишь в обольщении представительниц расового меньшинства на земле — женщин кавказской расы.

Не выпуская телефона из рук, я допил вино и поднялся.