Вечера в древности - Норман Мейлер Страница 158

Не по этой ли причине все, кто посещал Двор, имели обыкновение надевать на себя все золотые украшения, которые имели? Я все еще помню, как на Большой Площади между Широким Дворцом и Маленьким Дворцом золото блистало на их телах, как солнечный свет на поверхности Озера Маат. У его берега располагался внутренний двор под золотой крышей, обнесенный стенами из прекрасного белого камня, и в этом прохладном месте все обычно собирались — знатные люди и богатые торговцы из Фив, и каждый человек, занимавший достаточно высокое положение, приплывший вверх по реке от Дельты или спустившийся из номов Верхнего Египта. Они собирались там, подобно скоту, приходящему к реке на водопой, и это должно было посодействовать моему подношению.

Для входа в Широкий Дворец требовался папирус от Управления Ворот, а Маленький Дворец был закрыт для всех, кроме приближенных слуг Усермаатра. Поэтому в этом крытом дворе у Озера Маат между двумя Дворцами богатые люди Египта ждали, когда Усермаатра проследует по Своему пути от одного Дворца к другому. Его всегда несли, и носильщиками были восемь посетителей — восемь избранных из ста и более, ожидавших объявления от дверей одного из Дворцов о том, что Добрый и Великий Бог собирается появиться. Тотчас же, подобно первому мусору в поднимающейся воде, посетители превращались в беспорядочную толпу дерущихся за право нести Усермаатра в Золотом Чреве (так мы называли Его паланкин), ведь это был единственный случай, когда эти люди могли прислуживать Ему. Во время всех остальных возможных Его перемещений — из Дворца в Храм, или на улицы Фив, или к Причалу Царской Лодки — Его сопровождали начальники Его Охраны, за каждым из которых было закреплено место у паланкина, собственно, для каждого из них существовало определенное имя — Третий Носильщик Правой Рукоятки Золотого Чрева, такого рода титулы. Однако Охрану не использовали во время Его многочисленных перемещений между Широким и Маленьким Дворцами. Поэтому любой торговец, достаточно уважаемый, чтобы пройти через Двойные-Ворота на реке, мог в случае удачи получить исключительное право пронести Его те несколько сотен шагов вокруг Озера Истины (то есть Озера Маат) к дверям другого Дворца. Расстояние небольшое, но ходили рассказы о людях, прождавших весь палящий день у дверей одного из Дворцов, где они простаивали все те самые ужасные часы зноя, стиснутые друг с другом, вонючие в этой солнечной печи, если не умастили себя благовониями, — горе тому телу, неприятный запах которого донесся бы до ноздрей Усермаатра! — но в этой ужасающей давке некоторым улыбалась удача, и они захватывали честь услужить Фараону (и рассказывали об этом всю свою дальнейшую жизнь). Независимо от того, насколько измученными долгими часами ожидания они были, они были рады хором приветствовать Его, неся Его и Золотое Чрево с Его Сиденьем. Они радостно кричали даже на бегу и, казалось, никогда не боялись упасть замертво на такой скорости, в то время как другая толпа знатных людей из отдаленных номов ожидала у других дверей в надежде, что вскоре Он появится вновь.

Именно тогда я осознал, насколько высоко мое положение. Я с презрением смотрел на тех, кто выставлял себя дураками. Если, будучи в должности Командующего-всеми- Войсками, я и не имел права входить в Дом Обожания (как еще мы называли Маленький Дворец), то все же ехал в своей колеснице вслед за Его Колесницей по улицам Фив и по тем дорогам, что вели туда, где мы устраивали скачки в восточных пустынях; а когда Его путь был не столь длинным и Он предпочитал, чтобы Его переносили в Его Золотом Чреве, мое место было справа от Него, вторым у шеста, на котором несли паланкин, рядом с Его Визирем Нижнего Египта, слабым парнем, чья доля веса отчасти приходилась на мои плечи. Затем в Садах, будучи Управляющим Дома Уединенных, я держал в своей руке Его пять пальцев. Теперь, как Помощник Правой Руки, я имел право прохода в Маленький Дворец в любой час и через любую дверь. Как могло быть иначе, если мой Царь жил в страхе перед Своим Сыном и Женой? Он приказал мне рассказывать Ему все, что я слышал. Он часто призывал меня и задавал много вопросов. Однако я редко мог угодить Ему, поскольку Он не слышал того, чего бы Ему хотелось — рассказа о враждебности Нефертари или о коварных замыслах Его Сына. Вместо этого я всеми способами пытался убедить своего Царя, что не смогу узнать много, пока Она не станет больше доверять мне. Я тем не менее придавал большое значение тихим вздохам, срывавшимся с Ее губ, и жестокости, сквозившей в выражении рта Аменхерхепишефа. Преувеличивая эти мелочи, я добился, с одной стороны, того, что убедил своего Царя в моей преданности Ему — задача непростая, — и при этом позволил Ему сделать вывод, что от Его Жены и Сына не исходит явного зла. Это также доставило Ему удовольствие. Однако Царь, увенчанный Двойной Короной должен прислушиваться к Двум Своим Землям: если Верхний Египет желал услышать сказки о настоящем предательстве, то Нижний — радовался Ее верности. Но все равно после того, как Нефертари рассказала мне о Его великом и тайном страхе перед Амоном, я решил передать Ему Ее слова, несмотря на то что не представлял, как осмелюсь произнести такое признание. Он принял меня в большом покое, где обычно спал, Он возлежал на Своем ложе, и Его рука обнимала Маатхорнефру-ру, а Ее золотые волосы покрывали Его грудь, и тем не менее я сказал все, не испытывая боли от того, что предаю Нефертари. Я твердо верил, что Она знает, что я все Ему расскажу, и желает этого. Конечно, Она выросла в глазах всех нас, когда я повторил Ее слова: „Я презираю Его за Его страх".

Усермаатра закричал так, что от звуков Его голоса стены Его храмов могли бы пасть на мои уши, а Маатхорнефрура впервые взглянула на меня. Хотя до этого я дважды бывал в покое, служившем Ему спальней, когда там находилась и Она, оба эти раза я видел не более чем Ее затылок. Ни в один из тех раз Они не пошевелились, пока я говорил, и, сказав все, я просто уходил. Теперь я считал, что повторил слова моей Царицы из гордости за их прямоту, и готов был поклясться, что действовал правильно.

Конечно же, Маатхорнефрура села в постели, открыв порочность своих маленьких грудей (которые были широко расставлены), и громко выкрикнула: „Она злобная! У Нее дурной глаз!" Слова эти я с трудом смог разобрать, таким сильным было прозвучавшее в них чувство, и странно было слышать такие слова, глядя на Ее молодое, открытое, как цветок, лицо, но по боли в Ее голосе я смог понять, что Она мудрее Своего собственного гнева. Она знала, что Усермаатра не будет думать о Ней до конца этого утра. Из-за неистового желания расправиться с Нефертари за эту дерзость (неисполнимого — ведь Они не разговаривали друг с другом!) весь этот день Его мысли будут заняты Нефертари больше, чем Своей молодой женой.

Именно тогда Он приказал мне взять Золотую Вазу, стоявшую у Его ложа, и опорожнить ее в Его саду. И приказание это бьио высказано с таким презрением, что Маатхорнефрура улыбнулась мне, словно желая принять половину оскорбления на Себя — я не ожидал встретить у Царицы такой доброты. Я поклонился Ей и моему Царю, взял Вазу и вышел из покоя спиной вперед, а за дверьми ко мне немедленно подошел ждавший там жрец. Это был Надзиратель за Золотой Вазой, который назвал свою должность еще до того, как я успел повернуться. „Твои обязанности на этом закончились", — сказал он.

Я не стал спорить. Кончики моих пальцев все еще горели от стыда, что меня выпроводили подобным образом. На моих глазах не бьио слез, но во мне бушевала бессильная ярость наподобие той, какую переживают дети, ибо я ненавидел своего Фараона, но ненависть эта была бесполезна, поскольку я хотел бы любить Его. Собственно, я знал, что люблю Его, и тут ничего не поделаешь. Он будет лишь еще меньше любить меня. Как я желал уничтожить Его!