Зимний путь - Амели Нотомб Страница 16

Ее смех повергает меня в уныние, я понимаю, что она вовсе не огорчена, а, может, даже и довольна тем, что отомстила мне таким образом, и я остаюсь в одиночестве, обездоленный и поверженный, ведь если она меня любит, то это любовь ледяной статуи, и я созерцаю ее неприступную красоту, а если смерть завладеет нами, если мы ей сдадимся, то лишь потому, что она так прекрасна, но с ней невозможно заниматься любовью.

Zigmatic 17 стихает. Следовательно, моя нелепая трагедия длилась всего восемь минут. Музыка служит песочными часами кайфа. В эти восемь минут, которые показались мне долгими, как год, я потерял все.

Астролябия натягивает на себя одежду и советует мне последовать ее примеру. Я облекаюсь в свой шагреневый [28]панцирь. Она говорит: ничего страшного, не переживай, между нами все-таки есть кое-что другое. Бывают попытки утешения, которые только обостряют боль потери. Я молчу.

По правде сказать, время «кое-чего другого» уже прошло. Свернувшись калачиком на диване, Астролябия погружается в созерцание скомканного целлофанового пакета — он явно производит на нее впечатление шедевра. Альенора, которая так и не шевельнулась, пребывает, должно быть, в тесном общении с Великим Духом.

Я гляжу на всех нас. Вот троица цивилизованных людей, каждый кайфует на свой манер. И не суждено соединиться с другим тому, кто этого хочет.

Только что, лежа на полу, мы с Астролябией любовались храмом Артемиды Эфесской, застывшим под ледяной коркой. И наши видения совпадали до малейших деталей, кроме одной: моя возлюбленная различила подо льдом женщину. Этой женщиной была она сама.

Вслед за тем нахлынули мысли, отличавшиеся потрясающей ясностью. Я достаточно часто испытывал bad trips и не опасался этого состояния. Жаль, что мы превратились в племя лицемеров и кривляк, иначе нам всем захотелось бы пережить это путешествие на край ада. И почему такое странствие по геенне и обратно считается злом? Ведь простое сознание, что это вояж в оба конца, должно было бы умерить наш страх. А потом, уверяю вас, этот инфернальный опыт вполне стоит того, чтобы потратить на него время.

То, что называется bad trip, состоит в необыкновенной ясности ви́дения. Мой первый bad trip случился со мной в метро. Внезапно мне открылось все безобразие окружающего. Но это не было моим заблуждением, уродство действительно имело место, существовало всегда. Просто раньше я защищался от него расхожей формулой «плевать мне на всё». И назвать это галлюцинацией тоже было нельзя: например, вон тот галстук вполне мог испугать своим видом все человечество в целом, если бы оно соблаговолило уделить ему внимание. Ясно помню, с каким трудом я удержался от того, чтобы не приказать парню сорвать его с шеи и выбросить из окна поезда. «Поверьте мне, это необходимо для вашего же блага!» — сказал бы я ему. Да и для моего тоже. Мерзкий узорчик этого галстука подавлял, мучил меня, заставлял страстно желать Апокалипсиса, лишь бы он унес в небытие этот клочок ткани.

И разве я был неправ? Как мы смогли ослепнуть до такой степени, чтобы находить уродство приемлемым? «Но, позвольте, у каждого свой вкус! A что, если этому человеку нравится его галстук?!» Вот как думают люди, которым не довелось попробовать моих грибочков. Зато под кайфом они яростно отвергают подобную терпимость. Носить такой галстук — это наглый вызов обществу, покушение на его устои, знак презрения к окружающим, такое поведение говорит о ненависти ко мне, да-да, этот тип меня просто ненавидит, он ненавидит весь род людской!

Bad trip и есть этот всплеск ясновидения, которое открывает нам ад, таящийся в галстуке обыкновенного пассажира метро. Сколько уж времени нам твердили, что ад находится на земле, что ад — это другие! [29]И наконец-то этому нашлось убедительное подтверждение. Впрочем, ад — это даже не другой целиком, хватит и одного его галстука.

На самом деле, между trip и bad trip нет никакой разницы: в обоих случаях достаточно ясно видеть. Плакать от счастья, созерцая думку цвета «голубой Наттье», так же логично и естественно, как переживать муки ада, глядя на чей-то кошмарный галстук.

И если мою душу до такой степени истерзал этот мерзкий мужской аксессуар, то легко вообразить мою беспредельную боль от сексуального краха с Астролябией.

Я злился на весь свет — на себя, на Альенору, на гватемальские псилоцибы, на недостаток гватемальских псилоцибов, на EDF, на окаменевшее тело моей возлюбленной, на ее смех, last but not least. [30]«Твой план был обречен на неудачу, бедный мой Зоил!» Даже если Астролябия и не была виновата, она смертельно оскорбила меня. Да, я составил план, обреченный на неудачу. И разве у меня не было повода проклинать судьбу?! А она — она смеялась.

И вот именно в эту минуту мысли мои приняли другой оборот: если Астролябия — самое совершенное создание в мире и если даже эта лучшая в мире женщина обошлась со мной так жестоко, значит, нужно разрушить мир. A поскольку я не располагаю средствами, чтобы взорвать и испепелить всю планету, следует выбрать отдельный, но великий объект, несоразмерный с моим отвращением к жизни.

Начиная с 11 сентября 2001 года никто уже не сомневается насчет са́мого эффективного способа навредить человечеству. Ну скажите, разве людям так уж необходимо каждодневно перелетать из города в город? Может, этим-то они и провоцируют кровожадного безумца, таящегося в душе каждого человека? Вы только прикиньте, сколько самолетов беспрерывно курсирует у нас над головой, не давая покоя, — так как же не возмечтать о том, чтобы направить их в небоскреб, чье падение приведет нас в экстаз?!

Теперь оставалось одно: выбрать наилучшую мишень. Для человека, пребывающего в кайфе, не существует никаких сложностей реальной жизни: меня совершенно не волновал тот факт, что я не умею управлять самолетом. Эта проблема мгновенно разрешилась с помощью простого логического довода: ведь не глупее же я тех, кто действовал 11 сентября 2001 года. Зато при выборе объекта мне было необходимо оказаться на высоте положения.

Главное, Астролябия должна почувствовать, что я целю в нее. О нет, я не собирался врезаться на своем «боинге» в скромную квартирку в квартале Монторгей. Это было бы все равно что уничтожить птичье гнездышко.

Я истый парижанин. За границей — иными словами, за пределами парижской кольцевой дороги, — мне довелось повидать много замечательных зданий. Но они ничего не говорили моему сердцу. Вот почему я сразу исключил Тадж-Махал, хотя сей идеальный символ любви был бы великолепен в такой роли.

Значит, мне требовался только парижский объект, и поначалу я решил свершить доброе дело, избавив город от его бородавок: я терпеть не мог башню Монпарнас, но еще сильней ненавидел «Шератон Монпарнас» — одно из самых мерзких парижских сооружений, если не считать башню Жюссье, верх бессмысленного уродства, которую недавно избавили от асбестовых перегородок, хотя было бы куда проще и экономичнее снести ее напрочь.