Мэбэт - Александр Григоренко Страница 16

Мэбэт внимательно осмотрел трехгранный черный наконечник, затем немного подержал его над огнем, достал нож, что-то соскоблил с железа и, осторожно приподняв голову жены, поднес нож к ее губам. На широком светлом лезвии пузырился крохотный комочек горячего жира.

— Съешь, — сказал Мэбэт жене. — Это плоть из твоей раны. Я слышал — помогает.

Не открывая глаз, Ядне коснулась губами лезвия и лишилась чувств. Она долго не приходила в себя, и теперь Хадне неотлучно была возле нее…

Не меньше, чем победа Мэбэта над Вайнотами, всколыхнуло людей предательство Хадне — дочери почтенных и богатых родителей. Встретить в тайге женщину, владеющую искусством стрельбы из лука, не такая уж великая редкость. Но Хадне стреляла в своих, убивала родичей, которые пришли ее выручить и отомстить за нее. Это предательство было неслыханным, не виданным от века и оттого почти невероятным.

Люди говорили о страхе похищенной девушки перед Мэбэтом, о внезапно вспыхнувшей любви к его сыну, о давней обиде, затаенной на родителей и род, о колдовстве свекрови, о подкупе, о природной подлости женщин. В каждом из этих мнений содержалась щепоть правды. Разве что колдовством свекрови следовало считать ее доброту, не ждущую ответа, а внезапно вспыхнувшей любовью к Хадко — смирение перед неотвратимостью замужества.

Но главная причина оказалась куда проще, чем все предыдущие — Хадне была беременна. С этой тяжестью в животе, еще очень малой, почти незаметной, она пускала стрелы, спрятавшись в ветвях лиственницы. Мэбэта удивляло то, что она делала это, как вполне обычную работу. Женщина Пурги не показала ни малейшей жалости к убитым родичам — рана свекрови озаботила ее куда больше. Хадне ухаживала за ней самозабвенно, взяв на себя все заботы по дому.

Ядне узнала первой о том, что невестка тяжела — Хадне сама ей сказала. Потом об этом проведал Мэбэт и последним — Хадко.

Тогда-то и разрешилась загадка, занимавшая любимца божьего все последние дни: почему так неожиданно исчез тот полуобморок и девушка, походившая на существо из которого вынули душу, вдруг ожила, заговорила, вошла в жизнь чужой семьи и сама напросилась воевать. Слезы, что текли из ее глаз при виде стариков, посланников рода Вайнота — были последние слезы. Хадне преступала через порог, отделявший ее новую жизнь от прежней, в которую она уже никогда не вернется. В тот момент об этом знала только она одна и была готова принять все, что пошлет ей судьба. Судьба посылала предательство и братоубийство — Хадне приняла их с готовностью и сама настояла на том, чтобы Мэбэт убедился в ее умении владеть луком.

Может быть, ее мучила совесть, но утроба оказалась сильнее совести. Оживленная в чужом становище, утроба неумолимо говорила Хадне, что она уже не из рода Вайнота, и нет такого правила и закона, которые могли бы доказать Женщине Пурги, что она поступает плохо, совершает такое, чего уже ничем не искупить. Хадне была права, как права волчица, готовая вцепиться в глотку всякому, кто приблизится к ее попискивающему логову — будь то единоутробный брат или сам вожак стаи. И хотя ее «логово» пока не издавало ни звука, Хадне жила звериной правотой женщины, и находила в том и силы, и правду, и все то, что принято превозносить среди людей.

Как и когда Хадко вошел к невесте и сделал ее — пусть не по закону и без обряда — своей женой, Мэбэт и Ядне могли только догадываться. Сына они не спрашивали, успокаиваясь тем, что рано или поздно это должно было произойти.

Весть о предстоящих родах оживила жену любимца божьего, но Хадко стал молчалив и мрачен. Все чаще он стремился из дома. Обычно говорил, что идет на охоту, и в самом деле приносил добычу. Но иногда возвращался с парой рябчиков, которых, по всему видно, подстрелил просто так по пути. В последние дни он являлся домой с пустыми руками, избегал встреч с Хадне и родителями. Было видно, что сердце Хадко точит червь.

— Почему ты мрачен? — спрашивала мать.

— Охота плохая…

— Ты не рад, что у тебя есть красивая жена и она беременна?

— Рад, — сухо отвечал наследник любимца божьего и, чтобы уйти от разговора тут же выискивал себе какое-нибудь дело, желательно подальше от становища.

Хадко взял Хадне силой и злом — на следующий же день после того, как она оказалась в их становище. Мэбэт велел поселить краденную в малом чуме, и когда сам он ушел в тайгу, а мать отлучилась в лес нарубить дров, Хадко, затаившийся за починкой нарт, решительно подошел к чуму, откинул полог и переступил через порог. Хадне сидела на шкурах за очагом, опустив голову и сжав пальцы в маленькие крепкие кулаки. Он почти не видел ее лица, скрытого за пологом тяжелых волос, обрезанных по плечи. Все же, на какое-то мгновение, Хадко заметил красоту невесты, и сердце его заколотилось от злобы. Одним рывком он бросился на Хадне, зажал ей рот. Из леса доносились приглушенные хлопки топора, однако Хадко не думал о том, что мать может вернуться…

Он ждал, когда Хадне закричит, начнет вырываться, или хотя бы укусит его руку, но под ладонью он чувствовал только сжатые губы… Хадне молчала и не двигалась, губы под ладонью стали мягче — и Хадко начал рвать малицу Хадне.

Топор матери все стучал, когда сын Мэбэта сделал то, за чем пришел.

Хадне натянула одежду, перевернулась на живот и положила лицо на кулаки, которые так и не разжала. Хадко вышел и продолжил починку нарт.

Он ни о чем не думал, но чувствовал, как сердце наливается теплом и слегка покалывает от насытившейся мести. Неостывшее горе, внезапная ненависть к отцу и мерзостная дочь Пяка были причиной того, что произошло в чуме. Хадко ничуть не жалел о сделанном.

В тот день, когда отец, нашутившись над дураком Махако, показал сыну живой подарок, Хадко тут же решил, что этот подарок — для мести. Возможно, боги проявили милосердие, устроив все так, как случилось. Страшные видения разрывали голову Хадко: горящие чумы Пяков оголяют остовы и падают, разбросанные по становищу камни очага обреченно шипят в снегу, собаки со стрелами в боках, скулят и трясут отмирающими лапами, обезумевшие олени убегают в лес; старый Пяк скрючился жирным червем — из его спины торчит лезвие пальмы, прошедшей сквозь мясо и кости… И дочь Пяка — Хадко лишь потом узнал ее имя: Мядуна, Рожденная В Гостях, — извиваясь, уползает от него. Ужас в ее глазах приятен ему и предчувствие справедливого дела — казни женщины, кощунственно, оскорбительно отвергнувшей его, Хадко, сумасшедшую любовь, душит сомнения и дает бодрость телу…

Хадко плюет в лицо Мядуне (он постоянно напоминал себе — плюнуть надо обязательно), смеется, так же легко и заливисто, как смеялась она, и поднимет железо над ее головой…

Возможно, видения стали бы явью. Но все привело к войне с Вайнотами и к тому, что Хадне перестала удаляться в чум, где женщинам положено проводить дни своей ежемесячной нечистоты, чем и вызвала первые подозрения свекрови.

Однако, месть, насытившись, удалилась и следом пришла другая напасть — страшнее прежней. Хадко придавила вина. Она мучила его так же неотступно, сделала вялым, раздражительным, невидимо и сильно отталкивала от людей, от разговоров и дел. Хуже всего оказалось то, что Хадне не выказывала ни обиды, ни злости, ни слез. Она не сторонилась невольного мужа, но и не шла к нему. И Хадко мучился и, мучаясь, надеялся, что она сама, первая скажет ему хоть слово — любое, самое простое, даже ненужное — попросит принести воды или унять расшумевшихся собак. Он искал себе дело в становище и делал ненужное — проверял узлы на нартах, завязанные намертво, делал женскую работу — носил хворост и рубил дрова. Он до последнего надеялся, что Хадне позовет его есть, и пускай не будет в ее словах приветливости, пусть будут только слова… Но к еде звала мать, и ворчала, что вечно он заставляет себя ждать.