Я была рядом - Николя Фарг Страница 16

Итак, я называю ее Mon amour, она смотрит мне в глаза, я в последний раз целую ее, сжимаю в объятиях и говорю: «Иди, иди, тебе пора, не опаздывай на экзамен, не хочу, чтобы ты задерживалась из-за меня, иди же, не надо грустить, мы отлично провели время, это была прекрасная встреча, давай запомним ее, только, пожалуйста, не грусти, ты ведь знаешь, что между нами ничего не может быть, продолжение невозможно». Она отвечает: «Да, я знаю, не надо грустить, не будем портить это чудесное мгновение, ты прав, пора идти, прощай». Она произносит слова прощания, но не двигается с места, а продолжает смотреть мне в глаза, и ее взгляд говорит, что да, она понимает меня и готова смириться с обстоятельствами, но и восстать против них, потому что на свете все возможно, стоит только захотеть. Я опускаю взгляд. Из трусости или, наоборот, проявив силу воли. Я не понимаю, колеблюсь или, стиснув зубы, пытаюсь противостоять. Как бы то ни было, я не вижу другого выхода, кроме как уйти. Пожалуй, другого выхода и нет. Поэтому я оставляю Алису перед входом в учебный корпус и ухожу. И даже ни разу не оборачиваюсь. Я поворачиваю за угол, дохожу до широкого окружного бульвара, иду по тротуару прямо вперед; ура, я уже далеко от университета и с каждым шагом все больше удаляюсь; я больше никогда ее не увижу, тем лучше, я могу спокойно проанализировать то, что произошло, насладиться воспоминаниями, подумать о том, что делать дальше. В течение двух или трех минут я иду по тротуару, вокруг шумно, много народу, я в полном трансе, все мысли вдруг вылетели из головы, я иду, машинально переставляя ноги, компасом мне служит ласковое утреннее солнышко. Напрасно я пытаюсь сосредоточиться, воспоминания о прошедшей ночи, едва возникнув в голове, рассеиваются. Эта ночь словно повисла вне времени, она была незапланированной и поэтому пролетела, не оставив следа в памяти, лишь смутные очертания двух сплетенных тел в сумерках комнаты, еле уловимые черты лица девушки, ароматы, жесты, тени, вздохи, отдельные слова. Я иду, и постепенно меня охватывает чувство свободы и легкости. Я начинаю думать, что порой жизнь преподносит нам невероятные сюрпризы, которые не обязательно понимать, их надо просто принимать, ведь именно они заставляют вновь ощутить радость жизни. Я окончательно избавился от чувства вины и рад, что судьба подсказала мне правильное решение. Теперь я отомщен, паранойя по поводу Александрины и ее мобалийца отступила, я вновь существую. Я чувствую себя в безопасности, я верю, что жизнь повернулась ко мне своей светлой стороной, что этот мир любит меня, и вообще мне везет. Так я иду по тротуару еще две или три минуты, иду в никуда, иду просто вперед и вдруг слышу, что за мной кто-то бежит. Я оборачиваюсь. Это Алиса. Она убежала из университета, не дождавшись своей очереди возле экзаменационной аудитории. Она пробежала по тротуару двести метров, во вьетнамках и с тетрадкой в руках, раскраснелась, на висках капельки пота. Она бросается мне на шею, прямо как в фильмах. Только на этот раз это выглядит правдиво. Это выглядит правдиво, потому что она бросается мне на шею не в слезах и не с влюбленным видом, ничего подобного. Никаких скрипок, никакого замедления кадров, только реальность с шумами автомобилей, с шорохами шагов прохожих. Она правдива еще и потому, что в ее взгляде нет просьбы, а есть лишь нежелание покидать меня так скоро, лишь страх так стремительно меня потерять. Она вся предалась внезапному порыву, неудержимому импульсу, в котором сконцентрировалось что-то очень важное — не что иное, как любовь, искавшая для себя невербального выражения. Алиса ничего не сказала, правда, ни слова. Ее лицо было прямо над моим плечом, пока, сжимая в объятиях, я отрывал ее от земли. Она торопилась вернуться в университет на экзамен — она знала, что я считаю это единственно правильным поступком. И я действительно так считал и запрещал себе считать иначе, потому что слишком хорошо знал — по себе знал, — что такое пойти на все ради любви, кинуться в омут с головой, без рассуждений, без расчетов, несдержанно, неосторожно, неумно.

Возможно, именно поэтому, прежде чем она ушла, я попросил сообщить мне, как она сдала экзамен. В Италии после устных экзаменов студентам сразу объявляют оценки. Возможно. Странно, да? Я имею в виду свое стремление привязаться к человеку, хотя привязанность все здорово усложняет. Правда? Конечно, мне хотелось, чтобы она получила хорошую оценку, но почему на этом не остановиться? Неужели из-за этой моей чертовой бесшабашности и привязчивости, о которых я тебе уже все уши прожужжал? Неужели у меня такая слабая сила воли? Неужели потому, что я чувствительный, увлекающийся и совсем не благоразумный? Поэтому? Потому что я ничего не могу с собой поделать? Потому что я идеальный дурак? Потому что я менее эгоистичен и более самоотвержен, чем другие? На самом деле тут проблема не только в том, что я влюбился. Не знаю, как тебе объяснить. Для того чтобы самому это понять, мне приходится копаться в себе, анализировать мельчайшие детали. Я попросил Алису написать мне о результате экзамена не из вежливости и не из чувства долга. У меня всегда была потребность показывать людям свою заинтересованность в них, дабы доказать самому себе, что у меня есть сердце. Тут-то и была собака зарыта в моих отношениях с женщинами, вообще в моих отношениях с людьми: я постоянно искупал свою бессердечность, маскировался под угодника, под внимательного друга, создавал иллюзию добросердечия. Правда, попадались проницательные люди, которые задумывались, не скрывается ли подвоха под моими сахарными улыбками и прочими любезностями. Слава богу, мне везло, в основном то были милые люди — не скажу «наивные дураки», чтобы не показаться чересчур циничным, — которые не заставляли меня расплачиваться за свою блажь, не давали мне понять, кто я такой на самом деле. Мне везло, пока я не повстречал Александрину. Я полюбил ее с полуслова — в смысле, как только мы заговорили. Повторяю, чтобы ты хорошенько запомнил: «Я безумно ее полюбил». Но была ли то в самом деле любовь? Может, я просто пытался всеми силами доказать ей, что способен любить? Пытался опровергнуть свою сердечную беспомощность и тот факт, что в действительности я ее не полюбил? Что с самого начала я заставлял себя ей понравиться? Чтобы не разочаровать ее? Чтобы не разбить ее подлинную любовь ко мне? Чтобы дать себе время по-настоящему в нее влюбиться? Или чтобы скрыть гордыню и нарциссизм? Может, Александрина, не будучи дурой, сразу меня распознала, но у нее не хватило хладнокровия объективно оценить ситуацию? Потому что она по-настоящему любила меня? Может, поэтому она и возненавидела меня в конце концов, несмотря на все мои любовные выкрутасы? Может, она поняла, что под маской любви скрывается фальшивое сердце, но не смогла бросить меня, ибо слишком любила? К этому сводится наша история? Это я, такой кретин, во всем виноват? Вот видишь, я рассказываю тебе о нашей жизни, стараюсь выглядеть объективным, но не знаю, заметил ли ты — может, и заметил, да не сказал, — что с самого начала я пытаюсь выдать себя за жертву, не демонстративно, не прямо, а как бы между строк. Видишь, я стараюсь не говорить тебе ничего дурного об Александрине, но это просто-напросто уловка, чтобы ты проникся моим горем и встал на мою сторону. Думаешь, я так делаю, потому что я такой чувствительный? Или это банальное коварство?

Ладно, довольно самобичевания, тем более что, в сущности, это, скорее, самолюбование. Если бы Александрина была и впрямь так несчастна со мной, она бы меня бросила. А раз она все-таки осталась, значит, в моем холодном сердце для нее находилось теплое местечко. Может, мое сердце не такое уж холодное? Как думаешь? Она мне сказала: «В глубине души ты никогда меня не любил». А она-то меня любила, а? Она сделала хоть что-то, чтобы я ее полюбил? Это прямо история с курицей и яйцом. И вообще, я не понимаю, почему всегда надо искать виноватого? Мне кажется, в любовных делах и безрассудство, и холодность, и пламя распределяются примерно в одних и тех же пропорциях у всех людей. Ты не согласен? Разница лишь в том, что, я, например, осознаю свою природу и формулирую свои проблемы, я признаю свою двойственность. Наверное, моя исключительная рассудочность в данном случае придает мне демонизма. Особенно в сравнении с каким-нибудь посредственным парнишкой, который говорит своей подружке «дерьмо», когда думает о дерьме, который трахается, когда хочет трахаться, и опять говорит «дерьмо», когда подружка отказывает. Такой парень не станет копаться в себе, пытаясь разбить лед, он вообще не задумывается о том, что лед есть. Однако сделает ли этот парень свою девушку счастливее, чем я свою? И вообще, черт возьми, я не так плох, как кажется. Я не циничный сноб, не бесчувственное бревно, не фальшивка! Пожалуй, я частенько глумлюсь, но я не циник. Ты только посмотри, как меня взбудоражила вся эта история. Думаешь, стал бы я так нервничать, если бы у меня не было сердца? Если бы я не был способен любить? Допустим, что я не способен любить, — не знаю, какими объективными фактами это можно подтвердить, но уж ладно, так и быть, допустим. Итак, я чувствую себя виноватым из-за неспособности ощутить это внерассудочное бытие — попробую так назвать любовь — и оттого каждый раз дохожу в своем усердии до маразма. То и дело повторяю слова любви, комплименты, демонстрирую безграничную нежность, готовность быть рядом, самоотверженность. Я никогда не ругаюсь, не кричу, не повышаю голос, не говорю «нет», не грублю, напротив, я всегда галантен, всегда уважителен, всегда рад заняться сексом — пожалуй, это несколько эгоистическая радость, но не будем заострять на этом внимание, — в любом случае я всегда на все готов. Кстати, должен сказать, что я такой паинька каждый день на протяжении многих лет и еще ни разу не сделал шага в сторону. Думаешь, это невозможно? Клянусь тебе, я не преувеличиваю, спроси у людей, которые были рядом со мной все эти годы, и ты убедишься. По-моему, моя аномальная любвеобильность лучше, чем грубость и эгоизм, разве я не прав? Да, конечно, мне не хватает смелости и прямоты, чтобы сказать женщине: «Извини, дорогая, я не в силах тебя любить, поэтому оставь иллюзии». Я предпочитаю осознавать свои обязанности, верить в возможность их исполнения и насильно быть счастливым до тех пор, пока со временем вообще не перестану задаваться вопросом, счастлив я или нет. Разве не все люди устроены примерно так?