У самого синего моря. Итальянский дневник - Наталья Осис Страница 16

– А, – обрадовались они, снова взявшись за бокалы, – это ты про глинтвейн! Ну это да, но там же еще и специи. Но это зимой, а летом из средненького вина можно сделать вполне приличную сангрию…

Не знаю, поймете ли вы меня, но объяснять мне дальше что-то расхотелось. Жалко, что я так и не узнала, какая официальная мера наказания предусмотрена за добавление сахара в вино. Всю жизнь, можно сказать, об этом мечтала.

Сначала я не знала, что ЭТО называется сирокко. В качестве оправдания могу только сказать, что никто и не произносил слова «сирокко». На генуэзском это называется «макайя». Произносится это примерно как в фильме «Формула любви»: «Амор! И глазищами так – ух!» Вот и здесь была неделю та же картина:

– Что-то мне сегодня неможется (грустно, томно, давление скачет, сердце покалывает).

– Макайа! – восклицает собеседник и глазищами так – ух!

Я-то, признаться, думала, что это восклицание такое – вроде аччиденти, и не обращала особого внимания, только недоумевала, что за эпидемия поразила город – всем неможется, все томятся, все жалуются, доверительно заглядывая в глаза зеленщику, почтальону или священнику (нет, вы не подумайте ничего такого, просто, встретив на улице священника своего прихода – а они вечно попадаются навстречу, кстати и некстати, – принято сказать хотя бы пару слов), так вот все жалуются, чтобы в ответ услышать загадочное слово «макайя», удовлетвориться таким ответом, обменяться понимающими взглядами и разойтись по своим делам. Я, конечно, и раньше знала, что генуэзцы любят пожаловаться, но обычно виновники всех бед находятся незамедлительно: правительство, карабинеры, коммунисты, дворники, мэрия, футбольные тренеры, католическая церковь – нет проблем, выбирай не хочу. А тут макайя! Вот поди ж ты!

Почему я не спросила, что это значит? Так макайя действует, знаете ли, на всех, даже на русских, чуть было не сказала – особенно на русских. Томно как-то, немножко грустно, голова чуть-чуть кружится, тоску ощущаешь за плечами так явственно, что начинаешь понимать средневековых монахов, плевавших через левое плечо на дьявола – на них тоже, наверное, время от времени дул сирокко. В городе пасмурно, жарко и влажно, солнце если и выглядывает, то все равно ненадолго, и снова скрывается за облаками, которые, не переставая, гонит горячий и мокрый ветер. Стоит выйти на улицу, как тебе в лицо, в глаза, в уши, в затылок дует, будто из фена, и влажно как в ванной. Если облака проливаются дождем, то под ним можно стоять, как под теплым душем – и отчего бы, собственно, не стоять, если все и так влажное. Все носят с собой зонтики и рассеянно оставляют их где попало, иногда возвращаются за ними, пожимают плечами: макайя! «Макайя!» – понимающе отвечает банковский клерк, немедленно выкладывая зонтик на стойку.

Над портом висит плотная голубая дымка, город погружается в томную лень, разноцветное белье не полощется на ветру между домами, молодые коммунисты около университета, предлагая прохожим газеты, забывают, что они хотели сказать, таксисты не ругаются, скутеры не подрезают автобусы, дети смирно сидят в колясках, мужчины не заглядывают в вырез платья, голуби вокруг Христофора Колумба, и те прекратили летать и бегать: ходят вразвалочку или с достоинством сидят на ступеньках рядом с ангелами и важно смотрят на разморенных сирокко прохожих. Сирокко! Простите, макайя!

Единственное, что делается легко и с удовольствием, так это мечтается о путешествиях:

– Испания? Франция?

– Да нет, что там делать! Вот Истамбул!

– А я хочу в Самарканд или Ташкент…

– Да-да, всю жизнь мечтал туда поехать.

– И я! Там, правда, черт знает что творится…

– Да это не там, а…

– А Наташа мне рассказывала о Байкале!

– Да, вот бы куда поехать!

– А еще лучше на Чукотское море (Мar dеi ciuchi – Мар деи чуки).

Да-а! Чукотское море… И все напряженно вглядываются в даль, улыбаются, морщат носы, чешут подбородок. Il mar dei ciuchi! Вот это да!

В туристических агентствах очереди. Вот где нет томной лени: обсуждаются даты, рейсы, произносятся названия, которых я в жизни не слышала, парочки ругаются: молодые – азартно, пожилые – язвительно, агенты вытирают пот со лба и достают с верхней полки еще одну папку, стряхивая с нее годовую пыль. Ни до чего не договорившись, пары вываливаются на улицу и подставляют лицо под фен сирокко. Чукотское море! Да-а-а… Жаль, что ничего не получилось, но ничего, поедем в следующем году. Да-да, в следующем году – в Лиссабон, в Калькутту, в Карелию, в Мексику… В следующем году. Да.

Un caffé, per favore, нет, лучше бокал вина. «Два», – в первый раз за сегодняшний день соглашается с супругом вторая половина. «Макайя», – понимающе кивает головой официант. Макайя.

Пора, пожалуй, и нам в путь. На даче уже, наверное, жасмин цветет.

Для Сандро первое лето на русской даче оказалось очень приятным. Ему нравились домик и печка, стандартный сад в шесть соток совсем не казался ему маленьким, соседи стали звать его Александром Николаевичем, а монтер-электрик, пришедший подключать электричество в домике, который мы купили по соседству с родительской дачей, обрадовал Сандро знанием итальянского языка. «Руссо-итальяно, порка мадонна, порко дио, чао!» – обрадованно кричал он со столба. Монтер был пьян в дым, на ногах он стоял с трудом, а вот на столбе на своих «кошках» держался очень уверенно. Петька после года жизни в Италии со страшной скоростью переводил для Сандро с русского на итальянский и обратно. Сандро косил траву на участке и чувствовал себя Львом Толстым. Электричество отключали после каждой грозы, и Сашенька завел себе керосиновую лампу – мечту всей своей жизни. Одну такую он уже купил в Праге лет десять назад, но она, как и итальянские заварочные чайники, носила декоративный характер. Никто же ему в его доме четырнадцатого века не отключал электричество, вот и не было у него повода освоить керосиновую лампу в действии.

Были разные мелкие огорчения, вроде отсутствия стальных гвоздей и невозможности купить пару метров обычной проволоки (нам предлагали вынести с завода катушку – то есть метров сто, наверное, или двести, а вот проволоку «на метр» нам никто продавать не хотел). Но самой серьезной проблемой оказалась конечно же еда. Нет большего удовольствия для итальянца, чем приобщить новых людей к культу еды. Вот Сандро и вызвался готовить для всей семьи, а мы все очень обрадовались и немедленно ушли на прогулку. Сразу за нашей дачей начинаются лес и поле. Перелески пестреют цветами, закатное солнце берет на просвет сосновый лес, а проселочная дорога бежит к заброшенной железной дороге, поросшей чабрецом и вереском. А за железной дорогой начинаются места, не тронутые цивилизацией, – вековой лес, последний оплот лесостепи, перекидывается через совсем узкий в наших местах Дон и заканчивается, только чтобы уступить место степи, которая тянется потом до самого Черного моря. Как тут не гулять? Вот мы и загулялись. Любовались закатом, слушали птиц, нарвали чабреца и душицы и вернулись уже в сумерках. Увидев нас, Сандро слово в слово повторил речь пьяного монтера, добавив, что паста остыла и теперь несъедобна. «Ну и не будем ужинать, попьем только чай», – безмятежно отозвалась бабушка, расставляя цветы. «Или разогреем твою пасту», – торопливо добавила мама, чтобы Сандро не обижался. По лицу Сандро прошла волна нервного тика. Мало того, что к Еде мы опоздали на два часа, мало того, что говорят, что можно чаем обойтись, так еще и на святое покусились! Разогретая паста! Это ересь, попрание всех основ. Итальянцы с детства привыкли собираться за столом за несколько минут до того, как паста будет готова, и с нарастающим напряжением следить за тем, как ее откидывают на дуршлаг, соединяют с соусом, размешивают, наконец-то доносят до стола… Саспенс, как в голливудских фильмах. Процесс не просто волнительный, а сакральный. А тут такое! Сандро был глубоко оскорблен. Но поскольку он по-русски не знает таких слов, которые могли бы выразить всю степень его возмущения, то, кроме меня, никто ничего не заметил. Подумаешь, еда! Раньше или позже, больше или меньше – словом, не хлебом единым…