Последний окножираф - Петер Зилахи Страница 16

После рождественской речи Милошевича манифестанты стоят против омоновцев с картонными щитами, на которых написано: «Я тоже люблю вас». Омоновцы добродушно беседуют со старыми партизанами, перешучиваются со студентами, показывают девушкам свои противогазы. Через пять минут они разгоняют их всех. Приказ был получен по радио, невидимая рука крутанула резиновую дубинку, прижала мою голову к стене. [42] А потом кордон вдруг куда-то исчез. То ли их перебросили в другое место, то ли кончились деньги. Работают они повременно. Нас останавливает ОМОН, затем пропускает, а через два квартала снова выстраивается в оцепление, но и это длится лишь пару часов, они снова уходят, демонстранты провожают их жестами, выставив средний палец. Ближе к вечеру площадь Теразие блокируют усиленным кордоном. Белград вынужден сбросить скорость, кордон ведет себя подозрительно, мотаясь то взад то вперед в пределах метров двухсот. Многомесячный петтинг с одной-единственной жертвой. В спектакле нет ничего постоянного и непоправимого, меняются декорации, ломается, обновляется реквизит, одно представление никогда не повторяет другое. Здесь каждый — и актер, и зритель в одном лице. Из-за размеров сцены никто не в состоянии охватить все зрелище целиком, только его фрагменты, бесконечная генеральная репетиция, революция, не знающая кульминации, постоянно сдерживаемая эякуляция, город, приблизившийся к оргазму, который никак не случится. Белград — на пределе изнеможения и эйфории. Сердце страны, где сходятся кордоны. Студенты и милиция, Европа и Балканы, улица и театр, Дунай и Сава, эклектика и модерн, монархия и османы, взирающие в упор друг на друга.

Воспользовавшись переулками, кучка студентов обходит кордон и появляется в тылу омоновцев. Ребяческая игра в казаки-разбойники, шалости из мультяшек, а ну, мент-дурак, поди поймай! Появляется подкрепление, студенты играют в салки с ОМОНом, выныривая то в одном, то в другом месте, репортаж о событиях передается по радио. Прикид на стражах порядка — не для погони, громыхают щиты, колотят по ляжкам дубинки. Кучка студентов вдруг растворяется и какое-то время спустя обнаруживается на площади Славия. ОМОН перебрасывают туда, он устраивает засады на соседних с площадью улицах, но студенты как сквозь землю проваливаются. Напряженное ожидание, никаких новостей, омоновцы уже собираются удалиться. Нам кажется, на этом все кончилось, но тут по радио говорят, что участники акции двинулись на железнодорожный вокзал. Старший офицер обращается к нам с любезной просьбой покинуть площадь. Молодой усатый омоновец шепчет девушкам: не вздумайте расходиться! И ненароком пожимает мне руку.

Окножираф: «Если мы чего-то не знаем, но хотим знать, мы задаем вопрос. Задав вопрос, мы получаем ответ».

А кто, по-вашему, должен убирать все это дерьмо, кричит продавщица газет, сметая к мусорным бакам гоголь-моголь из пяти десятков яиц. Студенты хотят разобраться с нею, но на помощь приходит Вук.

Насилие никуда не ведет.

А их разве не насильно куда-то ведут? Вук говорит, что все понимает, он сам когда-то был бунтарем, еще в 68-м. Они с друзьями требовали тогда, чтобы машин было меньше, а больниц — больше. Потом, в 70-х, он был военным корреспондентом ТАНЮГ в Африке, но лишился работы за то, что начал передавать репортажи с войны, которая на самом деле еще и не началась. Ему не терпелось. Вук — это воплощенная икона, он протестует так, словно на все происходящее смотрит уже с той стороны, как будто каждую минуту за ним могут прийти — то ли ангелы, то ли тайная полиция. Но пока что он здесь, призывает нас сохранять спокойствие. Ты маму свою успокаивай, орет на него продавщица газет, валяй, убери все это дерьмо! Улыбка застывает у Вука на лице.

Мы едем в центр города и «ломаемся» на проспекте Революции. Мотор глохнет перед самой Скупщиной. Впереди — многокилометровая вереница автомобилей с поднятыми капотами. Пассажиры и водители расхаживают вокруг, качают головами. Вот проклятье, опять поломка, а все из-за этих санкций, когда запчастей не достать. Мужчина в генеральской форме со стетоскопом ходит между машинами. С видом озабоченности на лице склоняется над моторами, этой тоже конец, качает он головой, не выдержало сердечко. Оставив машину, мы идем вперед. У микробуса сели сразу все четыре колеса, в бензобаке грузовика бензин кончился прямо перед Оперой, у «заставы» отказал руль. Бывают такие дни, когда ломается все подряд. Милиционеры уже орудуют дубинками, вытаскивают с перекрестка инвалидную коляску вместе с яростно жестикулирующим владельцем. Все рушится на глазах, рвутся ремни трансмиссии, барахлят коробки передач, не держатся на проводах «усы» троллейбусов.

В воздухе пахнет линчем. Линчевать будут нас. Свистят дубинки, разрывая густой туман на клочки. Приходит время спросить себя: что я здесь делаю, вместо кого я здесь, вместо кого мне размозжат голову?

Окножираф: «“Сегодня я встал рано”. Это предложение. В конце предложения я ставлю точку. Когда я задаю вопрос, я ставлю в конце предложения вопросительный знак, например: “Который час?” Если я говорю: “Петер, иди сюда!” — в конце предложения я ставлю восклицательный знак».

Меня подслушивают, как в старые добрые времена. На стене я увидел предостережение: «Комната прослушивается!» Сердце так и подпрыгнуло. Их до сих пор волнует, что я против них. Здесь я буду работать. Разыскивать жучки, как разыскиваю эрогенные зоны у своей девушки. Нашептывать глупости на ушко секретным службам, прятать в пустых чемоданах молчание. В университетском пресс-центре прослушивают слушателей, слушатели устраивают оцепление против оцепления. Протестующие похожи друг на друга тем, чем они отличаются, омоновцы отличаются тем, чем они похожи друг на друга.

Народ Белграда собирается под флагами разных наций, мультинациональных корпораций и субкультур: под флагами бразильскими, канадскими, французскими, итальянскими, флагами «Феррари», «Фьорентины», Сенны, Боба Марли и «Кока-колы». Флаг они называют «застава».