Дорога на Астапово - Владимир Березин Страница 16

Архитектору бы эта мысль зачем-нибудь пригодилась.

Но Ясная Поляна, из которой потом убежал второй мальчик, стала большим музеем, а вот Даровое — вовсе нет, несмотря на то что мужик по имени Марей дорогого стоил для русской литературы.

Судьба музея — сложная штука. У Толстого была целая семья, шотландский клан, который и тогда шёл по жизни кучно, и существует сейчас, и пребудет вовеки.

И как Толстой ни беги из него, убежать не мог. Достоевский же человек частный, противоположный большим группам людей.

Имение в Даровом, близ города Зарайска, кстати, никуда не исчезало из семьи, им владела сестра мальчика Феди, а затем — её дочь. В двадцатых она отдала в московский музей какой-то шкаф, что помнил Федины рубашки. Умерла она, кажется, году в 1929-м.

После этого знаменитая сказка, которой до сих пор мучают детей в музыкальных школах, должна была бы называться иначе.

«Федя и волк» должна была бы она называться. Вдумайтесь, как заиграл бы этот сюжет, и вам станет не по себе.

Но на судьбу музея влияют и иные обстоятельства. Вот приехал к нам в гости какой президент — куда его везти, чтобы приникнул к русской духовности? В Михайловское не довезёшь, а кроме Пушкина и братьев Толстоевских, басурман никого не знает. Ну и везут его в Ясную Поляну, и справедливо везут.

Нет у Достоевского имения, как-то оно к нему не ладится, всё время выпадает, как ворованные яблоки из-за пазухи.

А то привезли бы в Даровое, высадили б из машины…

И услышал бы иностранец из-за леса протяжный вой.

Тут вся мировая политика могла б иначе обернуться.

Могила Толстого похожа на простую кучу палых листьев, часть природы, травы, кустарника, леса вообще.

Она находится в глубине леса.

Слышал я от красивых сотрудниц музея всяко разные байки, например, историю о том, как женщина на могиле Толстого вымаливала себе иностранца и действительно потом вышла замуж. Уехала, значит, из Ясной Поляны и из страны. А вот другая вымолила институт для сына и освобождение от армии. Была среди прочего и история про дорогу на Грумант — маленькую деревеньку в окрестностях, что названа так была дедом Толстого в честь его бытия на Русском Севере. На этой дороге, незатейливом просёлке, было немудрено заблудиться и работникам толстовского Заповедника. Бурый туман из Воронки, мистическая история про часы в доме Волконских, которые слышно на могиле Толстого, когда они бьют полночь. Ну, ясное дело, говорили мне, Волконских-то звали Волхонскими. От «волхвов», значит.

Все гуляющие к ней (а к этой могиле не ходят, а именно гуляют, идут неспешно, постепенно приворачивая разговор, как фитиль) говорят о материальном положении семьи графа. О чём же ещё говорить экскурсанту?

Когда я в первый раз подошёл к этой могиле, то внезапно оказался в темноте. Это была храмовая темнота.

Вершины деревьев сомкнулись у меня над головой. В храме царили неясные потусторонние звуки. Солнечные лучи играли на листьях, ещё державших на спинах капельки воды. Капли скатывались, падали вниз, в лесу происходило шуршание и шелест.

Лес высыхал.

Кроме разговоров о материальном, у могилы часто говорят о немецких оккупантах.

Я как-то беседовал с патриотически настроенными людьми о русской истории, могиле Толстого, немецкой скверне и был от этого печален.

Кстати, одной из самых известных перевранных во всём цитат стало знаменитое выражение о патриотизме как о последнем прибежище негодяя.

Множится загадочное употребление неверного авторства и странные трактовки этой фразы: «Великий русский писатель Л. Н. Толстой однажды сказал, что патриотизм — последнее прибежище негодяев». «В последние годы чуть не каждую неделю в какой-нибудь из газет или телевизионных программ повторяется одно из любимых изречений Льва Николаевича Толстого: „Патриотизм — последнее прибежище негодяя“. Авторство принадлежит не ему, но именно огромный авторитет Льва Николаевича обеспечил афоризму популярность и непререкаемость… Но Толстой писал именно о патриотизме. А великий мастер языка всегда говорил именно то, что хотел сказать». «Мне кажется, нет смысла для душевного спокойствия приглаживать мысль Льва Николаевича — гораздо важней её понять».

А вот что говорил Никита Михалков: «Правозащитник г-н Ковалёв говорит с экрана телевизора (НТВ), ссылаясь на Толстого, будто тот назвал патриотизм последним прибежищем негодяя. Но только это не его фраза, опубликована она в книге „Круг чтения“ и принадлежит английскому писателю-консерватору XVIII века Сэмуэлю Джонсону, и смысл её прямо противоположный: даже для последнего негодяя патриотизм является последним прибежищем» [34].

Да что там! Это выражение приписывают даже Черчиллю!

Однажды Толстой писал что-то похожее в статье «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии»: «Патриотизм, в самом простом, ясном и несомненном значении своём, есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так оно и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство» [35].

Но Толстой не говорил и не писал слов о прибежище. Они действительно принадлежат англичанину Джонсону и были напечатаны со ссылкой на автора в толстовском «Круге чтения» за 1905 год. Кто именно включил изречение Джонсона в книгу, сам ли Толстой или её редакторы, неизвестно. Правда, говорят, что потом он выкинул этот афоризм, видимо осознавая его неоднозначность, и в сборниках «На каждый день» и «Путь жизни», изданных десять лет спустя, афоризма уже нет.

Да и в знаменитой статье «Патриот» Джонсона нет этой фразы, а суть статьи именно в обличении ложного патриотизма — Британия в сложном положении, а негодяи, прикрывающиеся «патриотизмом», могут ввергнуть её в войну, а в этот момент, пишет Джонсон, и без этой войны в стране царит ужас. Особый элемент путаницы вносит то, что под одним и тем же словом «патриотизм» в разное время понимали совершенно разные вещи. Джонсон пишет: A patriot is he whose public conduct is regulated by one single motive, the love of his country; who, as an agent in parliament, has, for himself, neither hope nor fear, neither kindness nor resentment, but refers every thing to the common interest [36]. А уже его биограф Босуэлл оговаривается: Johnson suddenly uttered, in a strong deter- mined tone, an apophthegm, at which many will start: «Patriotism is the last refuge of a scoundrel». But let it be considered that he did not mean a real and generous love of our country, but that pretended patriotism which so many, in all ages and countries, have made a cloak of self-interest [37].