Имя мое - память - Энн Брешерс Страница 17

Полагаю, в те времена я тоже умел лучше любить и меня любили больше — это взаимосвязано. Тогда мы не пытались заглядывать в глубь прошлого, а настоящее казалось гораздо ярче — не таким, как стало представляться позднее, — чем-то вроде крошечной частички мира.

Семья наша не была богатой — отец работал мясником, — но дела шли успешно, и у нас было двое слуг. Уверен, что в тот день у отца не осталось мяса для продажи на рынке. Для нашего пира под девизом «Добро пожаловать домой» он зарезал упитанного теленка и каждое второе существо с лапами и мясом, которое могло пойти под нож.

Я ожидал приезда брата с ужасом, смешанным с возбуждением. Надеялся, что в тот вечер домой явится улучшенный вариант моего брата вместе с женой, но предчувствовал, что, скорее всего, вернется заносчивый садист, когда-то покинувший дом.

Дом и внутренний двор были прибраны как для императора. Покончив с суетливыми приготовлениями, мы все стали ждать в напряженном молчании — мои родители, два младших брата, дяди, дедушка по материнской линии, несколько кузенов, слуги. Из-за тревожного ожидания мы были не в состоянии есть или разговаривать.

Не в правилах моего брата было бы приехать к свежеприготовленному ужину, к которому подавалось превосходное мясо с разными соусами, когда вся семья в радостном нетерпении ожидала гостей. В его правилах было приехать, когда кушанья остыли и засохли, а волнение ожидания обернулось беспокойством и тревогой.

Пока мы ждали, начался дождь. Помню, как мать радостно что-то говорила, пытаясь расшевелить нас. Тогда мы говорили по-гречески. Не на языке Софокла, а на отдаленно напоминающем его диалекте. Я до сих пор слово в слово помню разговор. Я и сейчас пытаюсь не забывать старые языки, но не так уж просто держать их в голове. Они созданы для общения, а в наши дни никто на них не говорит.

Брат прибыл не верхом и не в блестящих доспехах, как мы воображали, а пешком, одетый не по погоде и раздраженный. Он первым вошел из мрака в освещаемое свечами помещение. Взглянув на него, я стал думать, что сделалось с его военной карьерой, но тут в комнату вошла его жена. С того момента, когда она откинула капюшон и открыла лицо, я больше не думал о брате. Вот к этому моменту я бы хотел привлечь ваше внимание. Он имеет значение.

На протяжении двух столетий я видел девушку из Северной Африки лишь в своих воспоминаниях и во снах, но, взглянув на жену брата, к своему удивлению, увидел ее снова во плоти. До сегодняшнего дня не было души, которую я узнавал бы более стремительно и с большим энтузиазмом, чем ее. Сколько бы ей ни было лет и каковы бы ни были обстоятельства, она производит на меня очень сильное впечатление.

Я слишком долго глазел на нее — сначала из-за смущения, потом из-за потрясения и, наконец, из-за возбуждения. Брат ожидал, что его встретят с надлежащими поклонами, но мои глаза почти с болезненным восторгом были устремлены на его жену. Мое глупое поведение в тот вечер явилось причиной многих несчастий.

В конце концов до моей тупой башки дошло, что раздосадована она, а не он. Она была смущена и сбита с толку моим вниманием. Опустив голову, потупила глаза, в иные времена, когда я видел ее, выражавшие уверенность.

Я постарался взять себя в руки. Обняв брата, отошел в сторону, уступая место другим членам семьи. Я смотрел, как родители приветствуют свою новую дочь, Софию.

В тот вечер я словно вращался по ее орбите, пребывая в каком-то странном оцепенении. Где бы я ни находился и чем бы ни занимался, это имело отношение к ней, хотя я противился этому. И еще я старался подолгу на нее не пялиться.

К тому же она чувствовала себя не в своей тарелке. Вместо того чтобы есть, она посматривала на нас, свою новую семью, часто бросая взгляды на мужа. Все присутствующие ели и пили, а она скромно сидела, положив руки на стол. Брат заметил это не раньше, чем влил в себя несколько кубков вина.

— Наша еда тебе не подходит? Съешь что-нибудь! — рявкнул он на нее, и она наконец стала есть.

Той ночью я лежал без сна, не переставая изумляться. Поначалу я был растроган даже тем, что увидел ее, узнал, что она по-прежнему жива и теперь рядом со мной. Но постепенно до моего сознания начала доходить несправедливость того, в каком качестве она здесь появилась. Я тогда еще не осознавал всей меры своей любви к ней.

Но, услышав через стену голос брата, я стал отдавать себе отчет в том, что происходит. Она была его женой. Принадлежала ему, а мне — никогда.

Я не ревновал. Во всяком случае, поначалу. Я благоговел перед ней и перед тем, какую роль она играла в моем сознании. Я жаждал прощения. Не осмеливался желать ее или стараться заслужить ее. Если мой брат был добр к ней и она его любила, я нашел бы радость в их радости и просто был бы счастлив иногда находиться рядом с ней. Мне кажется, я не лукавил.

Но он не был к ней добр. Голос из-за стены угрожающе звенел.

Я не слышал всего, но он назвал ее шлюхой. Не один раз я услышал свое имя.

На следующий день я не осмеливался смотреть на нее из-за чувства стыда и вины. Почему я не сделал для нее ничего хорошего? Почему лишь умножал ее страдания? В конце концов я все-таки посмотрел на нее. Я увидел страдание — это точно, но и гордость тоже. А когда с ней заговорил Иоаким, я заметил на ее лице отвращение. По одному этому взгляду я понял, что она вышла за него не по своей воле. Его власть над ней была не безгранична, потому что она не любила его.

Несколько дней я на всякий случай избегал ее, но вскоре брат ушел из дома. Обычно он исчезал на несколько недель. А когда деньги у него кончались, возвращался домой, как правило пьяный. Так со временем я обнаружил, что Софию, как и меня, притягивает наш сад, и я позволял себе сказать ей несколько запинающихся слов. Позже я уговорил ее рассказать мне о своем детстве в Константинополе, и сам факт показался мне чудом. Ее отец был главой каменщиков, строителем нескольких церквей. Он ремонтировал большой купол собора Святой Софии. Но когда ей исполнилось девять лет, родители погибли во время пожара. Это помогает объяснить, почему ее родная бабка продала ее в возрасте пятнадцати лет за большие деньги в тот момент, когда мой брат проявил расточительность после одного из своих немногих крупных картежных выигрышей.

В то время меня отдали на учение к художнику, присланному для выполнения мозаик для баптистерия нашей церкви. Я привел Софию на строительную площадку и показал ей чертежи. Несколько недель я с неохотой показывал ей сделанные мной резные работы, а также стихи, написанные печатными буквами на листе пергамента. Этому я научился за прошлые жизни — языкам, чтению и письму, резьбе и проектированию. Я скрывал эти навыки от большинства людей, поскольку они не соответствовали моему воспитанию и могли показаться необъяснимыми, но от нее я ничего не скрывал. У нас было много общего. Она, как и я, любила предания и стихи. Знала много такого, чего не знал я. Перед ней я раскрылся с той стороны, с какой не раскрывался прежде ни перед кем.

Вот тогда я впервые узнал ее и полюбил. Тогда я любил ее невинно, клянусь вам. Даже в мыслях.