Римские призраки - Луиджи Малерба Страница 17

— Бедняжка умирает, — сказали родители Клариссы.

Все молча смотрели на бедную собаку, пришедшую умирать прямо на глазах у своих хозяев. Мы с Клариссой безмолвно наблюдали мучительную агонию бедного животного, к которому были так привязаны. Мне было больно и неловко смотреть на нее и нетерпелось поскорее спрятаться от этого душераздирающего зрелища. Но Кларисса вдруг подошла к собаке и наклонилась, чтобы погладить ее по голове. Какой жест милосердия перед лицом смерти! Собака слегка пошевелилась, словно хотела в знак благодарности приподнять голову.

Этот жалостливый и гуманный жест я буду помнить всегда, в нем одна из причин, по которой я восхищаюсь Клариссой и люблю ее. Кто знает, может, и об этой этике говорит надпись на стене нашего дома.

Я уверена, что Джано понял, почему я захотела ехать в Страсбург с ним и почему пожелала остановиться в маленькой гостинице напротив собора Нотр-Дам. Да конечно же понял. Мы с ним уже давно посылаем друг другу безмолвные послания, а иногда торжественные требования вроде этого, касающегося Страсбурга.

Теперь же так получилось, что некоторые страницы романа Джано меня глубоко взволновали. Не понимаю, как ему удалось угадать столько моих секретов. Словно он подглядывает за мной через замочную скважину, словно читает мои мысли в часы моего полного одиночества по вечерам, когда я неподвижно лежу в постели в ожидании сна.

В скобках замечу, что я никогда не страдала бессонницей, но вот уже несколько вечеров, закрыв глаза, лежу в постели со своими мыслями по два, а то и по три часа и жду наступления сна. А это уже называется бессонницей. Я боялась попасть в зависимость от снотворных вроде наркотиков, потому что потом от них, кажется, очень трудно избавиться, но причин бессонницы понять не могла. Однажды я прочитала в приложении к какому-то женскому журналу о некоторых африканских племенах: у них тот, кто страдает бессонницей, должен зевать, делать зевок за зевком, пока не заснет. Хотя журнал не очень-то внушает доверие, я решила поставить эксперимент и испробовать на себе. Подействовало. Минут пятнадцать гипнотического зевания, и я медленно втягиваюсь в тихий тоннель сна.

Джано был немного удивлен моими бесчисленными зевками, но когда я объяснила ему, что пользуюсь этим как снотворным, он вроде бы заинтересовался и успокоился. Действительно, Джано всегда готов понять парадоксальные стороны жизни лучше, чем рациональные, хотя он и называет себя то аналогиком, то картезианцем. Эти слова подтверждают парадоксальность его самосознания. Почему аналогик, почему картезианец? Нечего и спрашивать, чтобы не поставить его в тупик, а еще потому, что нельзя все объяснить и тем более — невинные определения.

Конечно же я ему не рассказала, нет-нет, что причина моей бессонницы — это страницы его книги, обнажающие мои мысли, чувства и тайные желания.

Я заметил, что Кларисса сунула нос в мою тетрадь. Следовательно, она обнаружила, что я пишу роман, а никакой не трактат о Деконструктивной Урбанистике, о чем она могла подумать, увидев две заглавные буквы на обложке. Однако я не знаю, до какой степени она в состоянии разобрать мой почерк. Но Кларисса просто остолбенеет, если в один прекрасный день мой роман будет опубликован, потому что я не могу не вставить в повествование и ее, и эту свинью Занделя. Мое воображение мечется как сумасшедшее вокруг измен. В конце концов, я почти уверен, что близок к истине.

Между тем жильцы кондоминиума по виа дель Говерно Веккьо решили покрасить фасад дома, облезлого и грязного. Приходил администратор, чтобы поторопить нас с выбором цвета. Мы выбрали нечто бледное — желто-зеленое, цвет, который предлагало предыдущее собрание жильцов.

— Ладно, пусть будет этот светло-дерьмовый цвет, — сказал на собрании администратор, человек грубый и язвительный. Все обомлели.

— Что ж, все согласны, пусть будет светло-дерьмовый, — сказал я с нажимом, чтобы поставить его на место.

Работы начнутся через три-четыре месяца. Таким образом, рано или поздно исчезнет надпись: «Сначала этика, потом наука», которая вызвала путаницу в моих мыслях и приветствует меня, когда я вхожу или выхожу из парадного. Никак не пойму, нравится она мне или нет.

Мне не всегда удается вполне четко определить свое отношение к идеям, вещам, людям, а также надписям и рисункам на стенах.

Я с трудом сумела прочитать еще несколько страниц из тетради Джано с этими двумя большими буквами на обложке, которые до сих пор кажутся мне оскорбительными. Вообще, то, что Джано вдохновляют на сочинение романа знакомые ему лица и события, по-моему, не бог весть какая находка для писателя. Ничего себе, главные персонажи — мы двое, я и Джано, а потом еще я и Зандель. На тех страницах, которые я прочитала, о жене Ирине вроде бы ничего нет, а эта потаскуха Валерия упоминается мимоходом. Однако признаюсь, мне очень любопытно, какая жизнь меня ждет в воображении Джано на страницах, которые мне пока еще не удалось прочитать.

Но какое странное чувство головокружения от того, что я выведена в романе. Мароция — это я, ясно же, — только у меня душа переворачивается, когда я вижу, как описываются мои мысли и мои поступки, которые часто, должна признать, изображены более рациональными и правдоподобными, чем мои реальные мысли и дела, всегда такие нечеткие и непоследовательные. Джано заставляет меня, как деревянную куклу, двигаться и говорить по его приказанию. И если у меня возникает ощущение, что Мароция поступает более разумно и, скажем даже, более умно, чем я, то это создает только некоторую путаницу и дает мне понять, что персонажем, изображенным на бумаге, можно управлять как угодно, заставлять его делать то, что нравится автору и что подходит ему по сюжету, тогда как в действительности я часто следую случайным инстинктивным порывам и чувствам, в которых и сама не отдаю себе отчета. Джано дерзко обворовывает мою жизнь, чтобы изменять ее в лучшую или в худшую сторону — в зависимости от своего настроения и предполагаемых задач романа, делает из меня бумажную Мароцию. Слишком легко и романтично писать, будто Мароция до того красива и притягательна, что в нее внезапно влюбляется Дзурло (Зандель). Вот тут действительность походит на то, что написано у Джано: она еще более романтичная и романная (хотя я хорошо помню, что мне не двадцать, а сорок лет). К счастью, тому, кто видел мои сорокалетние колени, я с удовольствием разрешу рассказывать о них кому угодно. И спокойно могу показать и мои руки, и мои сиськи.

Итак, Джано уже мало его безумной Деконструктивной Урбанистики, теперь он желает писать роман. По-моему, это все равно что изобретать уже существующий город с его жителями, дорогами, улицами, площадями, дворцами, памятниками, вокзалом, садами, больницей, подземными переходами, фонтанами, рынками, светофорами. Минуточку, здесь Джано забавляется, передвигая свои украденные у жизни пешки, мужчин и женщин, в соответствии с безусловной потребностью романизации реальности; в противном случае мне пришлось бы подумать, что Джано знает все секреты наших (я имею в виду себя и Занделя) отношений. И иногда мне кажется, будто я делаю то, что уже прочитала на страницах тетради Джано. Он словно списывает людей, места, характеры и реальные пороки и нас двоих, и наших друзей и, нередко, даже заглядывает вперед, чтобы вышивать по этому узору свою историю. Я уверена, что роман у него получится плохой и безусловно фальшивый, как это бывает с теми, кто претендует на описание так называемой реальной действительности. К счастью, в нем нет и следа от Хайдеггера, несмотря на бьющий через край раптус, как с изощренной иронией говаривал Зандель.