Голыми руками - Симонетта Греджо Страница 17

— Я не стерва… Ведь я не гадина, Эмма?..

Я перетащила ее на кровать. Она уговорила меня не вызывать врача. Я легла рядом и стала утешать ее, как ребенка, продолжая с ней разговаривать, чтобы она снова не заснула. По щекам ее катились слезы, из носа тоже текло, она утиралась простыней. Я хотела позвонить Рафаэлю на работу, но она меня удержала. Икая и всхлипывая, она рассказала, что произошло.

Они поссорились. Они с Рафаэлем были очень разные, смотрели на все и воспринимали все по-разному. Он предложил разорвать отношения, которые ни к чему хорошему все равно привести не могли. Сердце у меня едва не остановилось при этих словах. Я встала. Миколь тоже встала и, шатаясь, поплелась за мной. Я задыхалась и старалась не отрывать глаз от старого мраморного пола, чтобы не смотреть на нее. Воцарилось долгое молчание, прерываемое только ее рыданиями. Потом она коснулась моей руки, и я увидела, что она падает. Я подняла ее и отнесла на кровать. Как оставить ее одну в таком положении, кто-то ведь должен быть рядом? Она снова начала плакать, тихо-тихо, и стала гладить мне лицо, а потом покрывать его робкими мокрыми поцелуями. Ее трясло, руки были ледяными, красивый рот распух, она льнула ко мне, ища поддержки. Я обняла ее, и она снова стала меня целовать, только теперь поцелуи ее были чувственными. Она припала к моему рту солеными, страстными губами, и прошло долгое мгновение, прежде чем мне удалось высвободиться. Она попросила платок. Вытерев лицо и переведя дух, она перестала всхлипывать, оперлась о подушки и пролепетала с трудом:

— Ты первая, кому я скажу это, Эмма. Я жду ребенка. Рафаэль еще ничего не знает. Вот и все…

В этом положении минуту спустя застал нас Рафаэль. Он безмолвно вырос на пороге, устремив на нас растерянный, испуганный взгляд. Я встала с кровати. Остаток ночи я провела на огромном диване, занимавшем полкухни.

Утром, сидя на табурете и глядя, как в стиральной машине крутятся грязные простыни, я прислушивалась внутри себя к новому ощущению, будто потеряла что-то ужасно важное и никогда мне это теперь не вернуть. Но вместе с тем я понимала, что жизнь резко переменилась и все будет теперь по-другому. И возникло чувство какой-то новой чистоты.

В тот вечер, когда родился Джованни и Рафаэль заявил, что мне достаточно сказать слово, одно лишь слово… когда он признался, что больше не может, что иссяк, что ему претят светские замашки Миколь и осточертели попреки тестя с тещей, чьи вкусы и политические убеждения он на дух не переносит… в тот вечер, когда мне было смертельно одиноко — как бывает одиноко в Париже, когда нет денег… и когда на губах еще не остыл его поцелуй, и кожа еще хранит ощущение горячего соприкосновения с его телом… и когда мне так хотелось сказать “да”… — я все же сказала “нет”. Что это было — глупость, трусость, великодушие? Так или иначе, я сказала: нет, слишком поздно, ты ошибаешься, как уже ошибся однажды.

Рафаэль хотел ко мне вернуться, как мужчины обычно возвращаются в свое привычное логово, пусть не очень красивое, зато удобное, — а я отправила его назад к другой женщине. В тот вечер я рассталась с ним на пороге его дома и вернулась к себе только час спустя. Оказалось, что у меня не хватает денег на такси.

Пятнадцатилетие Джио мы праздновали у речки. Мы сели на мостик, как в вечер его появления, откупорили бутылку шампанского, и я подарила ему два подарка: черную футболку с надписью белым No family, no problem [7]и здоровую бутыль мыльных пузырей. Деревянный мостик был старым и скользким, и мы подложили под себя свитера. Джио разлил шампанское, мы чокнулись. Когда день угас, оставив в небе розовое марево, мы вытащили свитера, на которых сидели, и надели на себя.

— По большому счету, мокрая задница лучше, чем простуженное горло, — изрек Джио.

Мыльные пузыри садились на зеркальную гладь и лопались. Потом стало темно, и мы перестали их различать. Мы сидели рядом и прислушивались к плеску струящейся воды, пока сырость не заставила нас ретироваться.

Я не спала в эту ночь. Я восторженно смотрела на его лицо: гладкая кожа, казалось, светилась изнутри, а ресницы были черными как смоль и блестящими. Он дышал легко и ровно. Он спал, я над ним не спала.

Его одежда темными кучками валялась по всему полу: где снял, там и бросил. От него веяло жаром. Во сне он дрыгал ногами. Это не были резкие взбрыки, скорее едва заметные сокращения мышц, плавные и волнообразные, похожие на протяжные вздохи. На шее у него пульсировала вена. Он спал, как спят щенята, волнуясь и вздрагивая во сне. А я молилась, чтобы мне было даровано еще тридцать или сорок лет, зим, осеней и весен.

Хватит ли у меня мужества исполнить данное себе в юности обещание и остановиться, прежде чем…? Весна, лето, осень, зима… Может быть, однажды осенью… Может быть, у меня не хватит духу пережить последнюю зиму… Это лето было золотистым. По вечерам в небе сновали тысячи ласточек. Поля были аккуратно подстрижены под ноль. Иногда на опушку леса выходили косули в поисках уцелевших колосков.

Ужинали мы поздно вечером, обязательно во дворе, потому что жара стояла удушающая. За день стены дома нагревались под палящими лучами и ночью отдавали тепло. Внутри находиться было невозможно. Лужайка перед домом превратилась в джунгли, на ней разрослись громадные зонтичные цветы, под ними колыхались травы пониже и потоньше. Папоротники вздымались, как гигантские монстры, тянущие во все стороны свои лапы: зеленые и жесткие у основания и желтые на концах. Ночи были бескрайними оазисами с россыпью звезд по черному бархату неба. А дни — ровной чередой будничных дел и занятий.

Между мной и Джио соткалась тонкая паутина незаметных жестов, несказанных слов и фраз, избитых шуток, за которыми мы оба прятались. Он рассказывал мне, какие группы любит: например, Genesis до того, как оттуда ушел Питер Гэбриэл, или Pink Floyd периода Dark Side of the Moon. Наши беседы не имели ни начала, ни конца, Джио целыми днями сыпал шутками, каламбурил, нес всякую чушь, и все ради того, чтобы меня рассмешить, потому что смеюсь я редко.

— Ну же, расслабься, ты имеешь дело с царем огня, — заявлял он, делая барбекю в тридцатиградусную жару.

Дни были рассеянные, растерянные, ночи — душные, затаенные, изматывающие.

Наши отношения зависли в хрупком равновесии, больше похожем на отсрочку, и уже ничего нельзя было изменить — ни того, что было, ни того, что будет.

Чувствовалось, что жара подходит к концу. В небе все время грохотало, воздух был густой, тяжелый, гнетущий. Я попросила Джио скосить траву. Весь день он сражался с гигантскими зонтичными зарослями и могучими папоротниками, валившимися к его ногам. Скошенные травы мгновенно начинали вянуть и наполняли воздух терпким ароматом, к которому примешивался запах обнажившейся земли. От всего этого голова шла кругом, мы задыхались и кашляли. Джио едва успел поставить косилку на место, как хлынул ливень. Он прыгнул ко мне под навес, где я ждала его с полотенцем в руках. Голый по пояс, весь мокрый, он стал отряхиваться, отбиваясь от меня, пытавшейся надеть на него фуфайку. Потом он вытолкнул под дождь меня и не пускал под навес, спихивая со ступенек. От ледяного душа у меня застучали зубы, я пыталась засучить рукава рубашки, которые болтались ниже пальцев, но мокрая ткань липла к коже. Мне было так холодно, что я вся покрылась гусиной кожей. Кончилось тем, что я сорвала с себя рубаху и бросила ее в Джио, а он схватил меня в охапку, прижал к себе и не давал шевельнуть даже пальцем, потому что я готова была кинуться на него с тумаками. Вдруг мы услышали голос: