Божество - Денис Яцутко Страница 17

— Отлично, — сказал я. — Тогда позвольте откланяться. Мне тут ловить нечего.

— Пацан, — сказал мне подозреваемый в лидерстве, — Ты валил бы домой… Нехуй по чужим дворам шариться. Езжай к себе и там общайся, а тут и в рог получить можно, понял?

Я почувствовал, что «в рог» получить и правда можно, махнул рукой несостоявшимся знакомым и покинул двор. «В конце концов, — думал я, — Их было всего шестеро, а чтобы найти хоть одного, надо опросить, как минимум, шестьдесят пять». И я углубился в другие дворы. Игравшие с мячом девочки просто шарахнулись от меня, когда я с ними заговорил, в подъезд и дико, глупо и нервно выглядывали оттуда через окно лестничной клетки. Мальчики, мывшие в тазике щенка, с радостью рассказали мне о щенке, но после этого потеряли ко мне всякий интерес, отвечали односложно и, помыв щенка, ушли, не попрощавшись. Игроки в подобие футбола в ответ на моё предложение вступить в игру поинтересовались, из какого я двора, и, поняв из моих объяснений, где я живу, покрутили мне у виска и тоже перестали меня замечать — будто меня и не было вовсе. Лавочки, на которые я подсаживался, пустели, люди, с которыми я заговаривал, услышав одну-две фразы, менялись в лице и отходили. Больше всего всех шокировало моё желание найти партнёра по общению вне непосредственного ареала обитания. Не скажу, чтобы я сильно этому удивился. Я не ожидал этого, но столкнувшись, сразу вспомнил, как пару лет назад ко мне в квартиру ворвались два Димки, Колян и Колечка и сказали, примерно, следующее: «Блин! У нас болванку и банку украли, а он книжки читает!..» Дело было в следующем: двор давно и достаточно устойчиво разделился на две команды, противостоящие друг другу в различных играх. Я номинально считался в той же команде, что и мои возмущенные гости, но участия в большинстве игр не принимал, не находя их для себя интересными. Димки, Колян и Колечка ввели меня в ситуацию: завязалась игра, состоявшая в перепрятывании друг от друга двух предметов: большой магниевой болванки и трёхлитровой банки, наполненной стальными шариками от подшипников. Некоторое время оба артефакта были в руках нашей команды, но вот уже несколько дней, как тайники пустовали, а враги торжествовали победу. Усилия моих номинальных соратников по поиску вожделенных предметов не приносили совершенно ничего, а попытка открытого нападения закончилась синяками и захватом ложного тайника с издевательскими записками. «Но их же больше!» — кричал Колян. «Давид, давай с нами, а то западло» — подключались Димки. Колечка кивал. Я уверил соратников в своей солидарности и обещал содействие. Следующие пару дней я не вспоминал об игре, а на третий заметил, стоя на лоджии, как наши игровые противники вереницей спускаются в подвал соседнего дома. Быстро одевшись, я вышел на улицу и спустился в другую секцию подвала, отделённую от той, куда спустились враги, бетонной стеной. Сквозь стену проходила труба отопления, и через отверстие, в стене, бывшее несколько шире самой трубы, можно было всё видеть и слышать. Противники наши проводили в подвале «штабное совещание», т. е. просто устраивали групповой сеанс любования на сокровенное — на блестящие шарики в банке (это действительно красиво) и на огромную цилиндрическую болванку магния (а из этого можно делать всякие взрывающиеся штуки). Пронаблюдав за этим военно-религиозным обрядом, я вылез из подвала через окно, ведущее в другой двор, почистил одежду, погулял полчаса вокруг квартала и вернулся домой. Вечером, когда все мои товарищи по играм, по моим расчетам, прилипнув к телевизорам, сопереживали отчаянному грузинскому абреку по имени Дато Туташкия, я спустился в подвал с большой сумкой, положил туда болванку и банку и, чуть не надорвавшись насмерть, отвёз банку с шариками на автовокзал, где положил в ячейку автоматической камеры хранения, а болванку магния спрятал на много лет как заброшенной стройке в центре города с облупившейся надписью «Свой институт — своими руками» на ветхом зелёном заборе.

На следующий день моих соратников пытали. Они, понятное дело, ничего не сказали и пошли вечером ко мне, узнать, что я знаю. Я рассказал, но не всё. Сообщив, что предметы в наших руках, я не счёл нужным указывать на конкретные места хранения, аргументировав своё решение расхожей истиной, гласящей, что то, что знают двое, — знают все. Соратники обиделись и сказали, что сами всё найдут. Я не возражал. Около недели две команды рыскали по кварталу, после чего все вместе пришли ко мне и сказали, что ну его нафик, потому что неинтересно, и чтобы я всё всем рассказал. Я рассказал. «Ты, блин, Давид, — сказал мне кто-то один, и все его поддержали, — Ты офигел, куда увозить… Мы же во дворах играем, а ты бы ещё в аэропорт увёз…» Я возразил: «Если что-то прячут, это делается для того, чтобы это что-то нельзя было найти, так? Я всё сделал правильно». Все загудели, что так неинтересно и что играть надо во дворах.

Разыскивая умных в городе и натыкаясь на вопросы, почему здесь, а не «у себя», я вспомнил о той игре и о привязанности собственных соседей к кварталу. Обобщив, я продолжил мыслить на эту тему и вспомнил часто звучавшую по радио песенку: «С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре, С хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе…» То есть, продолжил я для себя, — с тупости и ограниченности. А вспомнив, как много вокруг говорится о Родине, о стране, о патриотизме, о пограничниках, которые могут и в рог дать тем, кто пришёл из чужого квартала, вспомнив, что про Родину написано в учебниках, в художественной литературе, что часто говорится о привязанности к Родине, что «летят перелётные птицы в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой, а я остаюся с тобою, родная моя сторона, не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна», что за измену Родине расстреливают, я сильно расстроился, потому что почувствовал, что вряд ли на шестьдесят пять глупых людей действительно приходится хотя бы один умный, а моё внутреннее молчание было уже внутренним криком, которого так никто и не мог услышать. Мы курили вместе «Родопи» на чердаке школы, играли в тысячу в павильонах соседнего детского садика, покупали у живущей рядом со школой бабки семечки и абрикосовое вино в трёхлитровых банках, танцевали друг перед другом твист и верхний брейк на школьных дискотеках, двигаясь часто одной волной, почти сливаясь друг с другом, и много, очень много говорили, но сколько бы я ни сказал, я чувствовал себя монахом, давшим обет молчания и строго и свято его соблюдающим.

«Саша Ященко выебал Булкину» — было написано в записке. Я проследил взглядом, откуда она могла придти, ожидая жеста, и увидел Бакана, который смотрел на меня и многозначительно кивал. После урока я к нему подошёл. «Они поспорили, — сказал он, — что Ящик тридцатидвухкилограммовую гирю десять раз не поднимет. Он на бабки, а она на жопу…»

— На что? — не понял я.

— Ну, он ей на пизду предлагал, а она сказала, что целку портить нельзя, и что лучше на жопу… Вот… Он гирю поднял и на большой перемене её на чердаке в жопу выебал…

— Это он тебе рассказал? — спросил я.

— Не, ну я там сам был… Я и Ромашка… Это чтобы при свидетелях… Чтобы это… Чтобы видели, что она долг отдала, и что уже не должна ему ничего, вот…

— А мне ты это зачем рассказываешь? — спросил я. Рассказ меня возбудил.