Белый олеандр - Джанет Фитч Страница 17

— Ты так прекрасна, — сказала я, трогая ее волосы, воротник платья, щеку — совсем не мягкую.

— Тюрьма по мне, — сказала она. — Здесь никто не лицемерит. Либо ты, либо тебя, и все это знают.

— Мне так тебя не хватает, — прошептала я. Она обняла меня, прижала ладонь мне ко лбу, уткнулась губами мне в висок.

— Я здесь не навсегда. Я достойна большего, чем сидения за решеткой. Обещаю тебе, что выберусь рано или поздно. Однажды ты взглянешь в окно и увидишь меня.

Ее твердое, полное решимости лицо, резкие скулы-лезвия, пронзительные глаза и правда вселяли веру.

— Я боялась, что ты будешь сердиться на меня. Мать отстранилась, взяв меня руками за плечи.

— Почему ты так решила?

Потому что я не сумела солгать и выгородить тебя. Вслух я этого не сказала.

Мать снова меня обняла. В этих крепких руках, в этих объятиях мне хотелось бы остаться навсегда. Можно ограбить банк, получить приговор, и мы будем вместе. Мне хотелось свернуться клубком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком у нее на бедре, родинкой на шее.

— Здесь очень плохо? Они издеваются над тобой?

— Не так сильно, как я над ними, — сказала мать, и я знала, что она улыбается, хотя видела только джинсовый рукав и запястье, на котором еще держался легкий загар. Пришлось чуть высвободиться, чтобы увидеть ее лицо. Да, она улыбалась, улыбалась своей полуулыбкой с запятыми в углах рта. Я потрогала их. Мать поцеловала мои пальцы.

— Меня записали на работу в конторе. Я сказала, что скорее буду мыть туалеты, чем печатать их бюрократическое дерьмо. О, они со мной не церемонятся. Я в артели разнорабочих. Мету полы, пропалываю грядки, только, конечно, здесь, за забором. Считается, что я не склонна к нарушениям режима. Представляешь? Я не собираюсь здесь учить неграмотных, вести поэтическую студию или как-то еще кормить эту машину. Служить я не буду. — Она зарылась носом в мои волосы, вдыхая их запах. — Твои волосы пахнут хлебом. Клевером и орехами. Я хочу запомнить тебя вот такой, в этом розовом платье цвета несбыточной надежды, в этих туфлях для школьного бала. Конечно, твоя приемная мать постаралась. Розовый цвет — клише из клише.

Я рассказала ей о Старр, о дяде Рэе, о других детях, о грязных велосипедах, о грабе и акации паловерде, об оттенках валунов в долине, о горах и о ястребах. Рассказала и о вирусе греха. Мне нравился звук ее смеха.

— Пришли мне рисунки, — сказала она. — Рисовала ты всегда лучше, чем писала. Видимо, поэтому ты не пишешь мне, ни о какой другой причине я даже думать не могу.

Так можно было писать?

— Ты тоже ни разу не написала.

— Ты не получала мои письма? — Ее улыбка исчезла, лицо стало плоским и серым, маскообразным, как у женщин за забором. — Дай мне свой адрес, я напишу прямо туда. Ты тоже пиши мне напрямую, не через социального работника. Это моя ошибка. О, мы приспособимся. — В ее глазах снова вспыхнули сила и ясность. — Мы хитрее их, та petite [16].

Адрес трейлера Старр я не знала, но мать сказала мне свой, велела повторить его снова и снова, чтобы я не забыла. Память никак не хотела впитывать его. Ингрид Магнуссен, заключенная W99235, «Калифорния Инститьюшн», Корона-Фронтера.

— Пиши мне, где бы ты ни оказалась. Хотя бы раз в неделю. Или присылай рисунки — Бог свидетель, визуальная обстановка здесь оставляет желать лучшего. Особенно мне хотелось бы посмотреть на бывшую гологрудую танцовщицу и сурового столяра дядю Эрни [17].

Последняя ее фраза больно царапнула меня. Дядя Рэй был рядом, когда мне нужна была помощь. А она даже не знала его.

— Его зовут Рэй, он очень хороший.

— О-о-о, — сказала она, — держись подальше от дядюшки Рэя, особенно если он такой хороший.

Мать оставалась здесь, за забором, а я уходила туда, в большой чужой мир. Там у меня появился друг. Как она могла отнимать его у меня?

— Я все время о тебе думаю, — сказала мать. — Особенно по ночам. Представляю, где ты сейчас, как ты. Когда все спят, в тюрьме становится тихо, и я представляю тебя так ясно, что почти вижу. И пытаюсь общаться с тобой. Ты никогда не слышала мой голос, не чувствовала моего присутствия в комнате? — Она пропустила меж пальцами прядь моих волос, меряя их длину. Кончики доставали мне до локтя.

Да, я чувствовала ее. Слышала ее голос. «Астрид? Ты не спишь?»

— Да, поздно ночью. Ты всегда долго не могла заснуть.

Мать поцеловала меня в самую макушку.

— Ты тоже. Теперь расскажи мне о себе. Я хочу знать о тебе все.

Странная мысль. Раньше она никогда не хотела что-то узнать обо мне. Долгие дни, монотонность тюремной жизни вернули ее ко мне, к мысли о том, что где-то у нее есть дочь. На горизонте показался край солнца, и туман над землей засветился, как бумажный фонарь.

В следующее воскресенье я проспала. Если б не сон о матери, этого не случилось бы. Сон был чудесный. Мы были в Арле, шли по темной кипарисовой аллее вдоль могил с цветущими анемонами. Ей удалось бежать из тюрьмы — косила газон у забора и просто ушла, улучив минуту. Острые тени-копья на земле, медово-солнечный Арль, римские развалины, наше маленькое пособие. Если бы не мучительное желание продлить этот сон, еще раз увидеть подсолнухи Арля, я встала бы, когда мальчишки убегали на улицу.

Теперь я дремала на переднем сиденье «торино». Сзади охала Кэроли, — ночью она пробовала какие-то таблетки на вечеринке с друзьями и теперь мучилась головной болью. Старр застала нас обеих спящими. По радио пела Эмми Грант, Старр подпевала ей. Волосы у нее сегодня были собраны в «конский хвост», как у Бриджит Бардо, в ушах звенели длинные серьги. Вид у нее был такой, словно мы направлялись в бар на коктейль, а не в Истинную Ассамблею Христа.

— Как я все это ненавижу, — сказала мне на ухо приемная сестра, когда мы шли по церковному двору за ее матерью. — Честное слово, убила бы кого-нибудь за пару колес.

Ассамблея собиралась в блочном бетонном здании с линолеумным покрытием на полу и дымчатыми стеклами в окнах вместо цветных. Со стены в глаза бил огромный крест из светлого дерева, на органе играла женщина с пышной прической. Мы сели на белые складные стулья — слева Кэроли с мрачным лицом, справа у прохода Старр, светящаяся от восхищения.

Орган заиграл крещендо, и к кафедре подошел мужчина в темном костюме с галстуком, в начищенной обуви. Он напоминал скорее бизнесмена, чем священника. Я думала, преподобный Томас будет в мантии вроде тех, что студенты надевают на церемонию выпуска. Коротко стриженные каштановые волосы с аккуратным пробором блестели под цветными лампами, как целлофан. Старр села еще прямее, в надежде, что он заметит ее.