Пути памяти - Анна Майклз Страница 17

Я прислушивался к политическим дебатам Атоса и Костаса, пытался следить за быстрой сменой сюжетов их бесед. Они всегда старались вовлечь меня в разговор, спрашивали мое мнение, потом серьезно обсуждали мои доводы, и мало-помалу у меня возникало такое чувство, будто я и в самом деле разбираюсь в том или другом вопросе так же, как они.

Когда ночами меня мучили кошмары, они все втроем приходили ко мне, садились на постель, и Дафна ласково гладила мне спину. Они говорили друг с другом до тех пор, пока я снова не засыпал, убаюканный звуками их голосов. Тогда они перебирались на кухню. По утрам я часто видел там на столе неубранные тарелки, оставшиеся от их полночной трапезы.

Как-то раз Дафна послала меня собрать какие-то травы, пока сама готовила обед. Мне страшно было выйти из дома одному даже в сад. Я стоял в растерянности у двери, Костас заметил мое замешательство и отложил в сторону газету.

– Мне надо немного размяться, Яков, давай-ка подышим с тобой вечерним воздухом. – Мы вместе вышли в сад.

Накануне отъезда в Канаду я сидел на кровати и смотрел, как Дафна пакует мне чемодан, а Костас рыщет по комнате, чтобы дать мне с собой что-нибудь еще из того, что мне сможет понадобиться на новом месте – книгу или лишнюю пару носков. Дафна аккуратно укладывала каждую вещь на отведенное ей место. Ни он, ни она не бывали в Канаде. Они рассуждали о климате страны, о ее народе, и каждое рассуждение завершалось тем, что к моему багажу добавлялась какая-нибудь диковина – то компас, то булавка для галстука.

Я помню, как в ту последнюю ночь Дафна, уже выходившая из моей комнаты, обернулась в дверях, чтобы пожелать мне спокойной ночи, и вдруг, поддавшись охватившему ее порыву, подбежала ко мне и еще раз стиснула в объятиях. Я помню прохладу ее рук, гладивших мне спину под пижамой, ее ласковые движения, такие же, как у мамы или Беллы, когда они укладывали меня спать.

Перед тем как уехать с Закинтоса Атос сказал:

– Нам надо отдать долг памяти. Долг твоим родителям, евреям Крита, всем тем, чьи имена уже никто не вспомнит.

Мы бросили цветы ромашки и мака в кобальтовые волны моря. Атос оросил морскую воду пресной, чтобы «мертвые смогли напиться».

Атос прочел отрывок из Сефериса:

– На этом окончена работа моря, работа любви. Если когда-нибудь кровь помутит память того, кто здесь обоснуется, пусть он нас не забудет.

Я подумал: страсть движет море.

Иногда на Закинтосе тишина мерцает бликами пчел. Их тела, окутанные потоками воздуха, осыпаны золотыми блестками. Поле густо поросло маргаритками, жимолостью и ракитником. Атос сказал:

– Стоны греков жгут язык. Слезы греков – чернила, которыми пишется жизнь усопших.

Он расстелил на траве полосатую скатерть, и мы сели у моря поесть коливы [62]и хлеба с медом, чтобы «мертвые не голодали».

Атос сказал:

– Запомни: твои добрые дела помогают тем, кто ушел из жизни. Твори добро им во благо. Их останки несут на себе груз волн вечности, как кости моих соотечественников несут на себе груз земли. Обычаи запрещают нам вырыть их из земли; их кости никогда не лягут рядом с костями их близких в семейном склепе. Останки поколений не соберутся воедино; они будут одиноко таять в пучине моря или гнить в чужой земле…

В ушах моих раздавались их вопли, я отчетливо представлял себе в волнах их блестящую, почти человеческую кожу, их просоленные морской водой волосы. И как в моих постоянных кошмарах, я переносил родителей в ясную подводную голубизну.

Атос зажег светильник, похожий на лампаду с оливковым маслом, фитилем которой служила плотная связка сухих веточек айвы.

Атос сказал:

– Не сотворят за них молитву пастыри, не долетят до их слуха причитания покойных с дальних полей – заглушит их блеяние овец и козлов. Так отведаем же мы коливы, зажжем свечу и споем «Смерть ест мне глаза»… Если наш долг – катиконда – состоит в том, чтобы дать им освобождение – анакофисти, усопшие пришлют нам весточку на птичьих крыльях.

И правда, в небе парили аисты, носились ласточки, летали дикие голуби. Ласковый ветерок в полуденную жару покачивал чашечки цветов розмарина и базилика, как кадильницы.

Атос сказал:

– Постарайся, Яков, чтоб та земля, в которой тебя похоронят, сохранила о тебе память.

Когда мы стояли на склоне горы, возвышающейся над городом Закинтос, мне казалось, что внизу на гальку берега море выбрасывает бревна сплавного леса, только на самом деле это не стволы деревьев, а их длинные кости, их выгнутые кости, прибитые к берегу волнами прилива. Крупный песок поблескивает на гладких обломках. Птицы на них не садятся – им нечем там поживиться. Только черепа остаются в море. Слишком тяжелые, они угнездились на самом дне – на дне океана они сложились в город белых куполов. Они тускло мерцают на дне пучины. Последние мысли каленым железом выжгли в тех черепах извилистые линии. В полном безмолвии рыбы плывут домой – сквозь пустые глазницы, сквозь навеки раскрытые рты.

Многие годы после того, как кончилась война, мне было страшно трудно принять даже самое пустяковое решение. Перед тем как сделать шаг, я долго смотрел туда, куда надо было ступить ногой. Что случится, если я пойду в магазин именно сейчас, а не чуть позже? Я постоянно пытался представить себе, что было бы, если…

– Яков, я половину Гомера мог бы прочесть каждый раз, пока тебя дожидаюсь…

Ничто не происходит внезапно. Даже взрыв – все спланировано заранее, намечено время, соединены провода, – даже дверь не вдруг распахивается настежь ударом. Как земля исподволь готовит катаклизмы, так и история пишется последовательностью мгновений.

За неделю перед нашим с Атосом отъездом в Канаду мы с Костасом долго гуляли вдоль Василиссис-Софиас вниз по Амалиас в направлении Плаки. [63]Он шел с тростью, которой обычно не пользовался; иногда он брал меня под руку, и я чувствовал тепло его руки, гибкой, как ивовая ветка. Он показал мне педагогическую академию, где Дафна когда-то преподавала английский. Он показал мне университет. Во дворике старой гостиницы мы выпили газировки.

– Атос говорил тебе когда-нибудь, что был женат? Нет, по лицу твоем вижу, что не говорил. Он редко говорит о Елене даже с нами. Есть камни такой тяжести, что их можно нести лишь в молчании. Она умерла во время первой войны.

Мне стало стыдно, было такое чувство, что Атос меня предал, что я слишком мало значил для него, чтобы он раскрыл мне свою тайну.

– Атос уезжал от нас много раз; он долгие годы жил за границей. Но теперь дело обстоит иначе. Теперь он сам хочет уехать. Греция уже никогда не будет такой, какой была раньше. Может быть, она станет лучше. Но он прав, что берет тебя с собой. Яков, Атос – мой лучший друг. Мы знаем друг друга сорок лет – ты пока еще представить себе не можешь, что это значит. Я вот что хочу тебе сказать: порой, ты знаешь, Атос сильно грустит, он иногда печалится долгие месяцы, и может так статься, что тебе надо будет о нем позаботиться.