Большой Гапаль - Поль Констан Страница 17

— Ну и что из того, Мать моя, я могу жить лишь при свете, я ничего не вижу в темноте.

— Выходит, вы не видите глаз, раз они черные?

— Вижу, но по-другому, чем голубые. Голубые — это вещи, а черные — душа. Я восхищаюсь людьми, у которых голубые глаза, но лучше понимаю тех, у кого они черные!

— Как же тогда вы видите мои глаза, они ведь ни голубые, ни черные?

— Я их вижу, — произнесла Эмили-Габриель, склоняясь над зрачками Аббатисы, — одновременно и как голубые, и как черные, потому что они… золотые!

В течение всего этого времени между ног Аббатисы лили воду, чтобы ванна становилась прохладнее. Желая удостовериться, достаточно ли уже холодно, Панегирист погрузил туда свой мизинец.

— Расскажите мне, о чем вы читаете, моя Ласточка, — попросила Аббатиса, — это успокоит глаза и даст отдых языку. Начните прямо с того места, где вы остановились.

— Я читала историю маленькой Анжелики из Пор-Рояль.

— Так, стало быть, романам вы предпочитаете интересные истории из жизни?

— Причудливость романов кажется такой одинаковой, как будто воображение имеет строгие границы, между тем как правдивость жизненных историй просто невероятна. Читать жизнеописания гораздо интереснее, не говоря уже о том, что это и поучительнее, кроме того, они поощряют вас саму быть необыкновенной. Вот, например, Анжелика говорит все то же самое, что и я сама могла бы сказать: в семь лет она, как и я, поступила в монастырь.

— Но потом она ведь захотела уйти оттуда.

— Этого я не знаю, Тетя, в жизнеописании святых я дочитываю до того места, где им столько же лет, что и мне, я не хочу читать дальше. Но зато я хорошо понимаю их прошлое, когда они были детьми. Однажды ее отвели в сад и посадили на качели, в конце у нее очень кружилась голова. Это плохой способ встретиться с Богом: ноги вверху шаркают по облакам, а у головы — сестры, которые подбрасывали ее все выше и выше, чтобы она совсем исчезла!

— Меня беспокоит эта книга, — вздохнула Аббатиса, — ведь если вы читаете про свой возраст, я-то читаю про свой.

— А что, у Аббатисы были неприятности?

— Еще бы, Дочь моя, в конце концов сестер разогнали, монастырь сожгли. Теперь от него остались лишь развалины, и даже названия его никто не осмеливается произнести.

— А вы ощущаете опасность, потому что похожи на нее?

— Нет, я совсем другая, просто мы с ней сопротивляемся одним и тем же способом: мы наотрез отказываемся выполнять приказы, связанные с политикой, и слушаем только слова Бога. Нас обвиняют в гордыне, нас называют злобными, говорят, что мы поставили себя выше законов Церкви.

— Но ведь мы здесь у себя дома?

— Мы здесь в доме Бога, вот именно поэтому любой — я сейчас имею в виду Коадьютора — полагает, будто имеет право проникнуть сюда. Никакого уважения даже к моей монастырской ограде! Конечно, мне следовало бы отправиться в мир, защищаться, призвать на помощь вашего отца, затеять тысячу процессов, раскланиваться направо и налево. Если я выйду из монастыря, возможно, мне будет дозволено сюда вернуться. Мир вообще устроен непонятно, как будто поставил своей целью досаждать нам при любой возможности: заставляет поступать в монастырь девушек, которые вовсе этого не хотят, зато забирает оттуда тех, кому там вполне хорошо. Я уже тридцать лет живу на свете, и все тридцать лет мне не перестают докучать. Только здесь я могу дышать полной грудью, но стены монастыря недостаточно прочны, и мне это известно, снаружи готовится осада, однажды ночью они предпримут штурм. Ибо, поверьте мне, Дочь моя, штурм все-таки будет и сражаться придется.

— Мать моя, как вы меня пугаете!

— Не бойтесь, Дочь моя, у меня есть охрана, сейчас она распущена, но она вооружена. Полагают, что я выбираю возлюбленных юных и сильных, а воинов беру лишь отважных и опытных. Женщина не должна думать о мужчинах таким образом, это Коадьютор меня заставляет… Впрочем, не только он, — добавила она, устремив на Эмили-Габриель свои восхитительные глаза, — но и вы тоже. С тех пор, как вы здесь, я чувствую себя подобной вам, умиротворенной и невинной, страсть к мужчинам оставила меня. Я люблю цветенье вишен и смотрю за полетом ласточки, молюсь, читая по складам письма… Мне кажется, я помолодела и стала не старше вас.

Возможно, я вновь стану расти, как дерево с отрубленной верхушкой, и когда вы почувствуете влечение к мужчинам, мое к ним влечение расцветет опять. Но все будет не так, как теперь, когда я вдыхаю ваш рот, и для меня это больше, чем наслаждение, ибо когда мои губы прижимаются к вашим губам, это больше, чем страсть, это гармония.

Вокруг Аббатисы наметилось заметное оживление: Панегирист, погрузив локоть в чан, отметил, что вода, вместо того чтобы охладиться, еще больше нагрелась. Вот почему прохладную ванну рекомендуют принимать, отринув все заботы, иначе беседа может изменить температуру воды.

— Мадам, вы сейчас покраснеете, — воскликнул Панегирист.

— И что с того? Ну сварюсь, как рак, вам-то что, Месье, ваше дело все записывать!

— Ваша охрана, Тетя, — вмешалась Эмили-Габриель, — это та самая, которую вы понарошку отдали под командование господина де Танкреда?

— Та самая.

— Откуда она взялась?

— Из времен несчастий и катастроф, — отвечала Аббатиса, — когда женщины не могли чувствовать себя в безопасности нигде, даже в святых местах, самых отдаленных и недоступных. Их добродетель подвергалась опасностям самым жестоким, их подстерегало коварство самое изощренное, предательство самое неожиданное. Не имея никакой поддержки, покинутая, так же, как и я, Церковью и Королем, в полном отчаянии одна из наших теток…

— Блаженная Марго, аббатиса де С., — поспешил уточнить Панегирист.

— …с Божией и ангельской помощью наняла и снарядила свое собственное войско. Она призвала туда дворян, которые, ввиду окончания всех войн, нигде больше не могли проявить своей готовности к самопожертвованию и любви к оружию, по причине слишком высокого положения той, кому они только что служили. Наподобие рыцарей прежних времен, они жили в миру, давали аббатисе обеты целомудрия и повиновения лишь на годы своей юности, после чего имели право вступить в брак. Их достоинства были столь хорошо известны, что подобное решение опечалило всех дам, которые, видя их юность, красоту и благородство, не могли утешиться при мысли о том, что для них они потеряны.

— Продолжайте, Тетя, — умоляла Эмили-Габриель, — вы возбуждаете меня, вы как раз и являете свидетельство преимущества истории над романами, жизни над сказкой!

— Они находились у ног Марго де С. подобно тому, как Рыцарь Печального Образа был распростерт у ног своей Прекрасной Дамы, именно так любили в те времена, пронизанные ностальгией, любовью и отвагой. Они защищали свой монастырь, стоявший в ту пору еще в чаще леса, как если бы это была дарохранительница или ковчежец. Они могли перемещаться повсюду, как снаружи, так и внутри, свободно входили в комнаты, дабы при необходимости прогнать притаившегося врага или застать тайного возлюбленного. Они несли караул даже в самой часовне, всегда готовы были обнажить шпагу, отражая беспорядочные нападения противника, расстраивая козни какого-нибудь принца, желавшего похитить девушку, а порой и замыслы самодовольного щеголя, назначившего любовное свидание в монастырском винограднике.