Все хорошо! - Татьяна Белкина Страница 17

Администрация»

Комья замерзшей земли с глухим стуком разбивались о полированную крышку. Бурые и рыжие, побольше и поменьше — они удивительно долго летели вниз и, достигнув наконец финальной точки, упруго подпрыгивали, рассыпаясь. От этого звук получался распластанным и шелестящим. В этом шелесте угадывался ритм, будто кто-то выстукивал послание подзабытой азбукой Морзе: три коротких удара, три длинных, три коротких. Глубокая, не городская тишина, в которую звуки процессии никак не вплетались, а словно шли отдельным треком к картинке, промерзший за долгую зиму воздух и отчаянно весенний взгляд февральского солнца создавали странный эффект. Свежевырытая черная дыра, казалось, заглатывала беспечные лучи оттаявшего светила и шепеляво урчала от удовольствия. Сквозь это урчание пробивался ритм. Я поймал себя на мысли, что пытаюсь расшифровать слова. Может, это — Петр Яковлевич стучит нам из-под полированной крышки? Мол, все вранье, нет тут никакого света небесного, а лишь холодная тьма? А может, так и не успел сказать Мишке что-то важное за свои без малого восемьдесят и теперь пытается до нас достучаться?

Мишкина спина горбилась впереди. Обойдя дыру, она остановилась, окруженная официальными задницами. Продираться сквозь них не хотелось. Я еще раз прислушался: азбука Морзе пропала. Остался шелест, как в пустом эфире. Дыра заполнялась землей, перемещаясь в душу. Стало жутко. Так скоро и души не останется, одни дыры — отец с матерью, брат, Венька Перцев в Афгане, Сашка Филин в Чечне. Петр Яковлевич строго смотрел на меня с траурного овала на заготовленном памятнике. Я присел на скамейку у соседней оградки, и мне вдруг показалось, что сижу-то я в очереди, но не к стоматологу, а к той самой дыре, и передо мной больше нет никого. Следующим меня вызовут. Я соскочил и решительно направился к выходу. Хватит дурака валять, надо работать. Прав Антон Павлович Чехов.

— Димон, погоди!

Мишка выглянул из-за шторки верноподданных. Он полысел, уши стали еще заметнее, нос вопросительно загнулся, худые руки напоминали о жертвах холокоста, но глаза смотрели все так же насмешливо, с хозяйским прищуром и лукавой подначкой.

— Ты куда, а помянуть?

— Прости, Михаил Петрович, еще раз мои соболезнования, но у меня лекция в четыре.

— Давай после лекции заезжай. Я до завтра здесь останусь. Сюда, к отцу, утром зайду, а потом встреча с избирателями, с администрацией, политсовет… Сам знаешь, All that jazz [4]… Но ничего не поделаешь. Надо работать.

— Да, надо работать. В восемь закончу и загляну. В вашу старую или ты в резиденции?

— Хотел, конечно, дома, но еще точно не знаю. Будешь выезжать — набери мой личный. Есть же у тебя?

— Да, постараюсь. Держись. — Я пожал костлявую, но сильную Мишкину руку и с облегчением завел свой новый «туарег».

* * *

Задумчивый «фольксваген» уверенно, без лишней суеты, продвигался мимо рассыпающихся «хрущевок», выцветших еще до сдачи в эксплуатацию брежневских панельных домов, миновал апофеоз краснокирпичного барокко конца девяностых и въехал в центр, густо заселенный сталинским ампиром, среди которого мелькали луковки старинных церквей и несколько дореволюционных имперских зданий, тоскующих по Романовым.

На одном из таких недобитых особняков скромно прилепилась чугунная доска с архаичной двуглавой птицей, оповещавшая всех интересующихся, что здесь располагается Институт истории и права Н-ского университета, мой дом, моя гордость, моя вотчина. Последние липкие ошметки кладбищенской паники отпали от лаковых ботинок, я достал всегда хранящуюся в бардачке щетку, прошелся по низу идеально отглаженных брюк, поправил пиджак, накинул пальто и уверенным хозяйским шагом направился к входу. Но уже на четвертом шаге я почуял неладное: обычная пунктирная сетка студентов перед входом сегодня перераспределилась, и явственно вырисовывалась солидная опухоль в правом боку особняка. Именно там, оскорбительно нарушая классические каноны, через всю стену был протянут баннер с портретом одного из кандидатов на высшую в стране должность. Неужели сорвали? До выборов меньше недели, только этого не хватало. Да нет, баннер вроде на месте. Я подошел поближе. Студенты радостно здоровались, уступая мне дорогу, и в их нахальных улыбочках мне чудилось злорадство и издевка, но в глазах затаилось опасливое ожидание, как у нашкодивших псов. Так я и знал.

На стене под баннером в стиле первомайского плаката доперестроечной эпохи «Маркс — Энгельс — Ленин» красовался весьма искусно прорисованный триптих «Гитлер — Сталин и вы-сами-знаете-кто». Под портретной группой подпись: «Дутлер — капут». Я тоскливо взглянул в рыбьи глаза кандидата на огромном баннере. Ветер пробежал по стенке здания, всколыхнув полотнище. Мужественный прищур и сдержанная улыбка кандидата, символизировавшие, по мнению политтехнологов, новое человеческое лицо избираемой власти, вдруг перекосились, превратившись в хищный оскал. Явное неудовольствие кандидата вывело меня из ступора.

— Это что-за авангард на казенной стене? Талантливо, — толпа одобрительно затрепетала, — но неуместно. А где же автор? Где этот монументальный гений? Страна должна знать своих героев!

В замешательстве опухоль стала незаметно рассасываться, и через несколько минут мы с кандидатом остались одни, если не считать Адольфа и Кобо. Кандидат снова улыбался.

— А ты ведь тоже в очереди, не забывай, — зачем-то сказал ему я и зашел в третий учебный корпус.

Вторая римская аудитория, в которой я обычно читал лекции, оказалась занята подготовкой к завтрашнему заседанию политсовета региональной организации ведущей партии. Обсудив технические проблемы покраски стены и нагнав страху на зама по воспитательной работе, я отправился в крыло философов, то есть кафедры философии, где в ободранной третьей римской сидели третьекурсники. В пучках света, пробивавшихся сквозь грязные жалюзи, празднично переливались частички пыли. Со стен, мечтающих о покраске, тоскливо смотрели мои добрые знакомые: Кант и Фромм, Гегель и Хайдеггер, Гумбольдт и Бердяев — я удивился странному соседству и перевел взгляд на студентов. Как один, они сидели уткнувшись в айфоны, айпады или во что попроще, изредка переговариваясь. Я посмотрел повнимательнее — а вот и мой оболтус. Данька утонул в новом гаджете, сколько раз просил Ольгу не баловать сына. Но она упорно из каждой поездки тащила ему новые телефоны, часы, фотокамеры. Теперь вот айпад третий приволокла. Курс юристов без особого интереса прослушал лекцию об экономической политике Третьего рейха и уступил место историкам.

Я устал, в висках неразборчиво стучала азбука Морзе. Всю перемену Сашка Чудаков, наш проректор, выносил мне мозг по поводу наскальной живописи моих оболтусов и требовал прибыть на совещание. Я послал и его, и зама на их сраную сходку. У меня тоже есть принципы. Я никогда не отменяю занятия. Могут у человека, которому через месяц стукнет полтинник, быть принципы?