Тихая Виледь - Николай Редькин Страница 17

Поля смеялась, а Анисья сказывала с еще большим воодушевлением:

– Ору как ненормальная. А Шурик-от, христовы рученьки, подошел ко мне, приговаривает: «Не будешь, значит, с Егорушкой, не будешь? Ну-ну…» И так легонько два раза провел по мне, на живот где-то легонько давнул, тут я и родила. И ребенок сразу голосок подал. А я лежу ни жива ни мертва и все одно лепечу: «Ой, не буду больше с Егорушкой…» А Егорушко молчит. Чего скажешь? Баба отказывается. Шурик ребенка в простынь завернул, подает Егору: «На, почелуй, твой». А тот отворачивается, хмурится. С Шуриком я встретилась, поди, лет через пять, на ярмарке в Покрове. Узнал. Улыбается: «Ну, Анисья, не спала больше с Егорушкой?» Да как, говорю, не спала, троих еще родила…

Анисья тяжело вздохнула:

– И все парнички были, да всех Бог прибрал, один Степан остался. Хоть бы скорее он воротился да сыночку порадовался. Все сердце о нем изболело. А ты, Полюшка, легко рожаешь, тебе и рожать…

– Захару спасибо, и у него рученьки-то христовые, – отозвалась Поля. Думала она о чем-то своем, далеком, да слушала свекровушку свою.

А та не попускалась – дивилась Захару:

– Не зря Дарья сказывала, что он только на рожу страшен, а как рукой дотронется, так и таешь вся. А ведь раньше он к чужой бабе не ходил: хоть рожай, хоть помирай. Нет, и все! А тут, на-ко! Я глазам не поверила: явился, голоском Шуриковым обратился: «Где молодая твоя, есть ли в доме теплая вода?» Люба ты ему, не ухмыляйся.

Пелагея словом не обмолвилась, но и улыбку озорную не спрятала.

Удивительно, но в конце февраля – начале марта заметно удлинился день. Опять запахло весной.

Презрев смуту российскую, народ заднегорский шумно праздновал Масленицу. Мужики изладили под кедром катушку, шесты в нее вморозили. И каждый день толпились здесь парни и девки. Всем покататься охота: на один шест девка становится, на другой – парень. За руки схватились – и поехали! Шум, смех, крик! Одна пара за другой скатываются, падают, давят друг друга. Иной нахальник ртом горячим в щеку девичью ткнется да с большой затрещиной снова на катушку заворачивается.

Но мало народу катушки! Парни вытащили на самую круть заднегорскую большие сани. Уселось в них десятка два парней и девок. И – поехали! Дух захватывает от такой крути. И до самого Портомоя доехали бы, да в Подогородцах наскочили на какой-то бубень. Сани завалились, и все цветастое да горластое в снег белый вывалилось. Забарахталось, заотряхивалось. И опять в гору полезло. Кататься так кататься!

Деревенская ребятня на санках и лыжах съезжала с угора в разные стороны. Ох уж и помяли снегу за Масленую неделю! А по прошествии ее, в понедельник, опять вышли кататься – кости собирать: кто ведь как, бласловесь, за неделю покатался. Многие под угором кости оставили – перевернулись, ям в снегу наделали. Не собрать никак нельзя. Парни сани на круть вытащили и надумались ехать с угора к логу, где дом Парамона стоял. А уж было темненько. Агафья спать укладывалась, молилась да крестилась. Не знала, что полные сани парней да девок на избу ее катят. А сани разнесло – не остановить, не отвернуть. И не миновали они избяной угол. И так это состукало, что показалось Агафье, будто избу с места сдвинули. И Анфисья вся перепугалась, волосаткой на улицу выскочила, а там смех да крик. Парни сани от избы отволакивают. Тут хоть бранись не бранись – Масленица!

Об этом Агафья на следующий день Анисье так сказывала:

– Чуть ведь угол не свернули! Мало им угоров-то… Анисья отвечала, гремя ухватом у печи:

– Иду я утром на колодец, – и чего это, думаю, Евлаха матькается на всю улицу? А сани-то под угором его, Евлахины! А сам-от весь опух, в синяках во всю личину…

– Им с Нефедком мало деревни показалось, коней в кошёвки запрягли, баб насадили, покатили в Покрово. Эх, кто мы такие! И ведь Ленька Котко за ними увязался.

– Ну уж нашли драчуна, – засмеялась Анисья, – махнуть-то рукой не знает как, только царапается да кусается…

– Не зря Котком-то зовут! Вот покровцы их и намякали.

– А надо бы и уторкать, шибко задавалистые, – приговорила Анисья.

Агафья заговорила с молодой хозяйкой, вышедшей из передней избы:

– Вот Поля тоже любила в девках-то покататься, а теперь Феденька привязал.

Поля отвечала сдержанно:

– Феденька у нас спокойный, слава Богу, насосется и спит.

– А Михайло-то ходит ли к вам? Не шибко ему, Поленька, было любо твое замужество.

– Мне тятенька новый рог изладил, с соской! – На слово «тятенька» Поля особенно нажала голосом: ей были неприятны Агафьины выспрашивания.

– Стало быть, не шибко Михайло осерчал. А ты, я вижу, тоскуешь. Я ведь, Поленька, без Тимофея места себе не находила: он часто у меня в ямщину ездил. Уедет, вот я и маюсь. Чуть чего состукает – на улицу выскакиваю: не Тимофей ли приехал? Вот ведь сколько ума-то было. Недавно он мне приснился: землю под окном копает. «Не мне ли, – говорю, – могилу роешь? Да и пора бы уж, ко сту поворотило». «Нет, – говорит, – долго тебе еще землю топтать». И опять про пихту: «Посажу, – говорит, – под окном…» Может, и правда посадить? Поля пожала плечами.

– А ты, Поленька, на меня сейчас маленько осердилась, – продолжала Агафья, – а ведь худа я тебе, девонька, не желаю. Да и обида-то в твоем сердце недолго держится, скоро выскакивает. Вот ты уж и хохочешь…

– И мне Степан снился, – призналась Поля, – но какой-то неятный, непонятный, молчаливый, как чужой, не мой, далекий такой, не ухватишь. Проснулась – и до утра уснуть не могла. Феденька посапывал, а я лежала, как ненормальная, хоть реви…

– А чего ко мне не приходила? Пойдем-ко, я тебе сделаю. – Агафья поднялась с приступка, ойкнула, схватившись за поясницу. – Ишь как! Худо ходят ноги-те, совсем, окаянные, запритворялись!

Они прошли в переднюю избу.

Агафья усадила Полю на скамью. Нагнувшись над ней, что-то долго шептала.

Поля разомлела. Глаза ее закрылись. Она словно уснула. Ей и самой казалось, что она спит, но шепот Агафьи слышит. И так хорошо. Сладко. Покойно.

– Два раза ко мне еще придешь, – громко сказала Агафья, и Поля открыла глаза и с минуту сидела так, не желая двигаться.

А Агафья, улыбаясь беззубым ртом, сказывала:

– Когда Окулина проводила Нефедка на войну – целую неделю спать не могла. Раз ко мне пришла, два, а после третьего учудила: утром коров уж в поскотину проводили, а она все спит! Аника с Венькой под утро с гулянок явились, тоже протягаются. Раз мати не будит, ну, думают, так и надо! А мати сама спит без ног! Так коровы-те день в стае простояли. Аника с Венькой в зобнях им траву носили.

Проснулся Феденька.

Поля взяла его кормить.

– Ну, давайте к нам ходите. Поплетусь-ко я, пожалуй, шибко чего-то до ветру захотелось…