Журавль в клетке - Наталия Терентьева Страница 18

– Сырым мясом его надо кормить! Пусть жрет!.. – Маша в запале свалила вазочку с сухоцветом со стола и немножко успокоилась.

Я собрала с пола сухие веточки с блеклыми фиолетовыми соцветиями и примирительно продолжила:

– Давай ему тогда хотя бы семечек отнесем, а? Заодно посмотрим, как там и что…

– Какие еще семечки? – Маша, естественно, так просто сдаваться не хотела.

– А вот тут смотри, целый мешочек.

Маша покривилась.

– Маш, раз уж есть не положено… Он их всегда любил, вместо сигарет. Он ведь так и не курит?

Она помотала головой:

– Ничего вообще ему не надо. Так скорей раскаяние проснется. Да и потом – там же холодильник… Наверняка же в нем не только селедочка была… И воды полно, и чайник электрический… Зря ты так беспокоишься о горячей и здоровой пище…

– Машунь… а как ты думаешь… мне эта мысль все спать сегодня не давала… Он там, в бане, до туалета допрыгает как-нибудь?

Маша в некоторой растерянности быстро взглянула на меня, а потом пожала плечами:

– Мне это неинтересно.

– Маша! Ну что за детство! Жестокое и глупое причем! Пойдем скорее…

– Да допрыгает, мам! Что ты так о нем беспокоишься? Если бы я знала… как все у вас… Не волнуйся, он же сам затягивал узел на ногах, значит, сразу и распутал, как мы ушли… И до туалета дошел, не переживай. Ну надо же…

Я посмотрела на разволновавшуюся Машу:

– Ты ведь пошутила насчет выкупа? Ты похитила его в воспитательных целях?

Она еще сильнее вспыхнула:

– Ничего подобного! Просто пусть пожалеет, что бросил тебя!

– Если ему придется выложить такую сумму, то он точно пожалеет! – Я прикусила язык, но было поздно.

Маша свернулась личинкой и привычно спряталась в ракушку, откуда ее можно вытаскивать несколько дней. Маша будет очень контактна, социальна, весела. И абсолютно недоступна для настоящего общения. Это – наследственность. Дурная, непреодолимая наследственность.

Вот права я была столько лет или не права, что ничего ей не говорила – ни целиком, ни по частям? Ведь после достаточно свободного изложения истории нашей любви и расставания Маша, судя по всему, временно потеряла ощущение реальности. Еще бы – разрушился целый пласт семейной и ее собственной мифологии. А если б Маша знала правду поточнее, она, наверно, не сырым мясом предложила покормить папу, а гвоздей бы насыпала и заставила Соломатька съесть. Соломатька… Или меня.

Хотя я-то, по взрослому разумению, понимаю – ну разве кто-то виноват, что разлюбил, а другой продолжал любить? Когда я дохожу до этого места в воспоминаниях, моя мама, Машина бабушка, повторяет:

– Как там он тебе написал в единственном за всю жизнь письме: «Мы были уже на излете отношений…» Романтик хренов! Зачем же он на этом своем излете Машу нашу делал?

– А с другой стороны, что бы мы с тобой делали без нее? – вздыхая, парирую я. И на этом наша обычная беседа о моих чувствах к Йесу, как его звали в молодости, иссякает,

Его звали так почти все. Некоторые даже не догадывались, что это инициалы, сокращение от имени – Игорь Евлампиевич Соломатько. И уж почти никто не знал, что он сам его придумал и очень гордился, видя в этом слове психологический знак своей личности.

Он – человек-позитив. Человек-«да». Он принимает и постигает весь мир, и мир принимает его, непостижимого. Как странно, что ни имя, ни имидж никоим образом не соответствовали сути Йеса. Какой там – «yes»! Шутящий и прячущийся в своих шутках от всех и всего, от правды, от боли, от необходимости принимать решение, искрометный клубок противоречий – вот каким был Игорь Йес. Но прозвище так прилипло к нему, что некоторые даже думали, что это его фамилия. Мало ли чудных фамилий, например у народов Крайнего Севера. И мало ли чухонской или бурятской крови у коренных москвичей.

Но по сути мне ответить Маше было нечего. Я прекрасно помню, как Соломатько зачинал Машу, и, если честно, – да, у меня было тогда подозрение, что он меня не так сильно любит, как я его. Но мне оно, подозрение это, не очень мешало, поскольку преследовало меня почти с первого дня наших отношений. А я преследовала Соломатька требованием честно ответить: «Любишь или не любишь?!»

Йес всегда ловко отпирался, отвирался, отсмеивался на эту тему, как, собственно, и на любую другую. И как-то так выходило само собой, что – естественно, любит. Такое оставалось ощущение от наших разговоров, в которых Соломатько либо нес остроумную ахинею, либо молчал. Но вот что правда, то правда – не клялся, и обещаний не давал, и вечной любви не обещал, и ничего вообще никогда не обещал. Максимум, что можно было из него вытянуть, – это смутные намеки на совместную жизнь. Причем не обязательно под одной крышей, а так, вообще, гипотетически, во времени.

– Пойдем посмотрим, что он там делает, – вовремя прервала Маша мои грустные размышления и поскребла пальцем мое плечо. – А, мам?

* * *

Когда-то в юности Йес был очень артистичен, участвовал в самодеятельности, даже получал премии на районных конкурсах самодеятельной песни за исполнение трогательных песенок о мужественных геологах и полярных летчиках. И вот сейчас он сидел на полу, игнорируя все нормальные сидячие места, в классической позе узника-страдальца, накинув на плечи свое короткое пальтишко. Обхватив голову обеими руками, он покачивался и негромко стонал. Может, он видел, как мы шли по двору?

– Соломатько, ты как себя чувствуешь? – проговорила Маша, чуть приоткрыв дверь.

Дверь с нашей стороны, то есть со стороны улицы, была закрыта на цепочку – нововведение Маши, она трудилась над этим целый час. «Чтобы разговаривать можно было, если что», – коротко ответила она на все мои негодующие возражения о заведомой глупости такого занятия. Маша ковыряла тяжелую дубовую дверь под охи и уговоры Соломатько, который объяснял, что нехорошо так поступать с отцом и с дорогушей дверью.

– А, Соломатько? Ты жив там еще? – снова позвала его Маша.

– Доченька, не называй меня так, – попросил живой и не сонный, несмотря на раннее утро, Соломатько, и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Даже думаю, что настоящие, судя по покрасневшему носу.

У меня защемило сердце. Он так постарел за пятнадцать лет… Естественно, не помолодел же! Я одернула себя и подумала о том, что зря я в свое время не успела или не решилась объяснить Соломатьку, что умная жена одевает своего мужа так, чтобы он не нравился никому, в первую очередь ей самой. Вот и сейчас Соломатько был одет, бедный, так, что незнакомая девушка заговорить с ним могла бы только уж по очень большой нужде.

Серое пальто в облипку, на манер «шинелки» до колен, очень модное в позапрошлом году, пошло бы молодой высокой женщине с хорошей фигурой. А вот не очень высокому, полнеющему Соломатьку… Лыжный белый свитер с пухлыми косичками, синие ботиночки с дырочками по бокам, для проветривания, – изящные ботиночки, любовно начищенные матовым кремом… Да, трудно мне было объяснить Маше, что же привлекло меня в ее папе пятнадцать лет назад. Ну разве что пальто этого у него еще не было. И заботливой жены Татьяны тоже.