Потому что - Даниэль Глаттауэр Страница 18

— Это друг… — Я задумался, потому что нужное имя вылетело у меня из головы.

— Да, Жана, — кивнула она.

И как она это сказала? Будто только что выклянчила у Жана пропуск в рай.

— Паскаль вытащит тебя отсюда, — заверила Делия.

Отсюда? О боже, знала бы она, как нелегко было мне сюда попасть!

Я кивнул. Самая большая моя сила и слабость в том, что я соответствую ожиданиям. Люди привыкают к этому. И если однажды я обману их, мир вокруг меня рухнет.

— Паскаль может уже сегодня поговорить со следователем, — продолжила Делия.

Да, следователь! Она все еще здесь? Неужели она все это слышала, наблюдала за нами, протоколировала?

Похоже, лак на ногтях уже высох, и теперь Делия нетерпеливо барабанила пальцами по столу. Этот тип, сообщила она, долго работал в Гамбурге и выиграл там все крупные процессы. Я уже ненавидел его. Справедливость не имела больше никакого отношения к моему делу. Вопрос заключался в том, «проиграем» мы или «выиграем». Финансовая сторона — не моя забота, успокоила она.

— Я не возьму с тебя ни евро, Делия, — возразил я.

Она нежно улыбнулась мне. Разве она предлагала мне свои деньги?

Я уже протягивал ей руку, чтобы попрощаться. Пора заканчивать с благотворительностью. Ветрогон, наверное, заждался в такси. На вечер, вероятно, намечена культурная программа. Надеюсь, Жан заблаговременно позаботился о билетах в оперу? В это время с ними могут быть проблемы. Даже у звезд французской литературы в таком блистательном сопровождении. Прощай, Делия! Я не хочу больше быть объектом твоего сострадания, мне предстоят дела поважнее. Я возвращаюсь в камеру, где буду ждать суда.

Делия схватила мою руку и сжала ее. Какая тонкость, какой такт! Разумеется, этому она научилась во Франции. Она пристально посмотрела мне в глаза, будто вселяя мужество. «Держись!» — говорил мне ее взгляд. Или, может: «Посмотри, у меня новая тушь от „Виши“». В конце концов, какая разница?

Я знал, что выйду из этой комнаты в паршивом настроении. Мне оставалось произнести еще несколько слов, которые могли бы смягчить удар. Наклоняясь к ее уху, я все еще не знал, что скажу. «Я до сих пор люблю тебя»? «Ты — моя жизнь»? Нет, роман дописан. «Ты изменилась»? Разве? «Я жду тебя»? Лучше прикусить язык. «Хорошо, что ты пришла»? Ах, если бы это было правдой!

— Делия, чтобы ты знала, — начал я. — Я совершил убийство и признаю себя виновным. Так и передай своему адвокату.

Она скользнула по мне взглядом, опуская голову. На мгновение наши глаза встретились. Это время она была со мной. Мне полегчало.

— Блестящая инсценировка, поздравляю, — сказал я следователю, когда Делия вышла.

Ее ямочки исчезли. Я снова занял свое место. Я всхлипывал и стыдился своих слез. Она же не предпринимала никаких попыток утешить меня. Пусть, так даже лучше.

— Думаю, допрос следует перенести на вторую половину дня, — предложила Хелена.

Я не возражал, оставаясь сидеть с прижатыми к лицу руками.

— Прошу прощения, я не знала… — оправдывалась Зеленич.

Но теперь-то она знала! Я старался не слушать ее, однако слово «свобода», которое я уловил, вернуло меня к действительности.

— Вы не хотите на свободу?

Ее ходатайство одобрили «наверху». Миллионный залог уже внесен.

— Кем? — спросил я.

— У вас много друзей, Ян, — ответила Хелена.

Она сказала «Ян», и ямочки на щеках появились снова. Старалась поднять мне настроение. Только благодаря состраданию окружающих я знал, каким несчастным выгляжу со стороны.

— Подумай, Ян. Если ты сегодня решишься, то уже завтра выйдешь отсюда.

Она говорила мне «ты». Вот как мы с ней сблизились! Зачем же было приглашать сюда эту парижанку?

После обеда мне стало лучше. Теперь я был готов выслушать стенания разносчиков пищи. Они жаловались на тяготы службы, нехватку персонала, сокращения отпусков, дежурства по выходным, сырой воздух, низкое жалованье, семейные проблемы и одиночество, на детей, алименты, сломанные или слишком дорогие спортивные автомобили, бесконечную скуку и безденежье, и так каждый день. Чего стоили мои неприятности рядом со всем этим?

Я принял важное решение. Хелена Зеленич удивилась, как быстро я пришел в себя. Во-первых, никакого освобождения. Я отклонил ее ходатайство. Хочу остаться там, где нахожусь. Она покачала головой. Ох уж эти ямочки!

Во-вторых, никаких парижских адвокатов! Мне не нужен ни друг французского ветрогона, ни победа в суде в ущерб истине. В-третьих, меня не интересует ни один из трех десятков лучших в стране специалистов по уголовным делам, которые в последнее время осаждают мою камеру. Ни один из тех загадочных типов, пытающихся с моей помощью пробиться в высшую лигу. Только бесстрастный, объективный и честный представитель. Пусть это будет положенный мне по закону защитник, услуги которого оплачивает государство.

Мне было приятно видеть ее удивленные глаза. Она полагала, что я уверен в победе, и радовалась. Правда, не понимала почему. И это беспокоило ее.

А потом начался допрос.

Во время работы в издательстве «Эрфос» я имел дело с определенным видом рукописей, особенно огорчавшим меня. Речь идет о произведениях с многообещающим началом и безнадежной концовкой. С первых строк они ослепляли фейерверком идей, рассыпавшихся самыми невероятными искрами и посылавших тысячи разноцветных лучей во всех направлениях. Маниакально действующие герои напоминали столбы высоковольтной линии электропередачи, прикосновение к которым угрожало жизни читателя. Действие было подобно извержению долго дремавшего вулкана. Мысль, эмоции, страсти — все било через край.

Однако примерно на трети рукописи аккумулированная в текстовых программах энергия шедевра куда-то рассеивалась, и все сходило на нет. Линия сюжета обрывалась, словно не выдержав напряжения. Персонажи становились плоскими, как игральные карты. Помотавшись еще пару сотен страниц, они достигали долгожданной развязки, точно выброшенные на берег останки потерпевшего крушение корабля. Каждый раз, покончив с таким романом, я вздыхал со смешанным чувством облегчения и досады: «Слава богу, готово! Но жаль, жаль… что могло бы из этого получиться!»

Случалось, я встречался и с авторами. Как правило, это были большие таланты: блестящий слог, гениальная образность, неподражаемое чувство юмора, безупречное драматическое чутье. Но когда я видел их изгрызенные ногти, искусанные губы, вздувшиеся вены на шеях, стиснутые челюсти, будто в попытке восстановить пошатнувшееся равновесие между амбициями и действительностью; сверкающие глаза, дрожащие колени, мне становилось ясно: эти люди опустошили себя, выпустив наружу слишком много. Писательское мастерство и бурная фантазия сыграли с ними злую шутку.

Роман созревает где-то внутри. Его вынашивают и терпеливо ждут. Одни переносят его в реальность, другие — на бумагу. Первым писать не следует. Проза, выросшая из самого яркого и глубокого переживания, может оказаться плохой. Но взятая из головы целиком и полностью никогда не бывает хорошей.