Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 18

Туз удивился коверканью вовсе независимого от «р» слова, но Ра разъяснил, что имел в виду: «Мудак и мутик суть азные явления. Мутик – темин в ганицах стогой науки. Это человек не от миа сего, выпавший из совеменности в осадок, ищущий духовность в пошлом».

Их позвали к столу, где землекопы молчаливо поглощали черную кудрявую кашу.

«Сильно пеесолено, Коешок», – обратился Ра к повару Витасу, имевшему дерзкую по тем временам косичку в виде корешка саксаула.

«Соль, равви, ни при чем, – сказал он. – Это только кажется от избытка солнца. Все пороки, как известно, от полноты и чрезмерности».

Поковыривая в носу, Ра не согласился: «От полноты и чезмерности Господь сотвоил человека!»

«Конечно, – кивнул Витас. – Мы и есть Его зримый порок».

Ра извлек нечто из носа, разглядел, как древнюю окаменелость, и попробовал на соль: «Хоть и ветикально мыслишь, Коешок, но по напавлению вниз!» Заметив присевшее уже солнце, поднялся: «Поа, батцы, на аскоп! Мы пизваны своим бытием изжить зло вемени»…

И мутики, подобно кладбищенским теням с лопатами, двинулись к закату.

Витас не имел отношения к университету, трудясь зимой истопником в каунасской котельной, а летом поваром у археологов. Кажется, его весьма огорчила застольная критика каши. «Не так важно, что в рот попадет, – ворчал, убирая со стола. – Важно, чего выйдет. На древнегреческом и буква, и мера веса звучат одинаково – „грамма“. Ах, как тяжелы слова! Ведь это строительный материал Господа, только Ему одному совершенно подвластный. Неужто Он соорудил весь этот мир только для того, чтобы человек хорошо питался? – И глянул на Туза. – Что это у тебя такая гримаса?»

«Мучительно больно, – вздохнул Туз, – за бесцельно прожитое».

«Но что есть жизнь?! – сразу уцепился за слово Витас. – Нельзя быть у нее в рабстве! Здесь мы лишь жалкие изгои вечности, не способные уловить красоту божественного слова. Идея и вера зовут туда, откуда мы так злополучно вышли, но где должны пребыть вечно. От глубины и полноты нас отделяет смерть! – И кивнул на огромный мятый казан, который сроду не ведал своего предназначения – варить пловы или бешбармак, но знал лишь крупу, макароны да грязную посуду. – Вы схожи. Он, как и ты, молчаливый вниматель. Поверь, все мы лишь емкости, наполненные договором с Господом, сказавшим ясно: не суди и не судим будешь! Не тварное это дело судить. Ах, много общего между судом и потом, звучащим на латыни как судор»…

Он так сочетал слова, будто смешивал перловку с гречкой. Его выражения петляли, как путаные тропинки в буреломе. Блуждая по словесным тропам, Туз совершенно потерялся в этих дебрях, уловив лишь неприятное сравнение с казаном и тварью. «Я договоров не подписывал», – вставил между прочим.

«Вот-вот! Все плоды первородного греха с древа познания, – откликнулся Витас, и косичка его выгнулась, как хвост скорпиона. – Мы отравлены их черной желчью! Вкусили, чтоб на все уже времена только жрать да оценивать сущее, включая Господа. Но какому Творцу понравится, когда тварь Его обсуждает?! Какова бы ни была любовь, а захочется приструнить. На Страшном суде, как думаю, прозвучат все людские суждения за тысячи минувших лет. И солоно всем станет. Знай, что „цена“ – сестра „казни“, а ее бабка „кайна“ – возмездие. Помяни судьбу Каина и покайся, пока не поздно. Опасный корешочек „ка“! Послушай – кара, карцер, каюк, каторга, кандалы, капкан» …

Ему удалось вылепить из слов нечто неподъемное, сродни самой темной основе. В подступивших сумерках Туз ощутил жуткую тяжесть во всем теле, да так и заснул за столом, тоскуя по легковесным, но милым словам вроде «бульбы»…

А ранним утром близ умывальника столкнулся с Витасом, чистившим зубы только что откопанному черепу. «Что было в этой голове? – глядел тревожно, как Скомкуновский, в глазницы, забитые каракалпакской землей, из которой пробивались бледные корешки и опийные всходы. – Вот скорлупа, прикрывавшая космос. Я заглянул в глаза монаха, мне различить хотелось в них преданье прошлого иль миг восстанья умерших из праха. В одном рос мак, в другом – тюльпан! Они как будто бы шептали, и, словно гласные скрижали, они вещали: жизнь обман! То мозг – или лучше дух – монаха говорил соцветьями земных растений. Людей грядущих поколений он древней мудрости учил»… И поцеловал череп в желтый скошенный лоб.

Несмотря на пристрастие к смерти, Витас заботился о здоровье – непрерывно мыл руки, ел только из своей посуды, а пил из серебряного стаканчика, очищавшего воду. Он боялся отравы, которую, по его словам, неизменно подсовывали в Каунасе. Только здесь, в пустыне, где и трава не росла, чувствовал себя сравнительно безопасно. Но все же ежедневно проверял свой стул. Для этой нужды подальше от хорезмийских стен расчистил полянку, где начертил большой квадрат, разделенный на клетки, куда вписал по цифре – от единицы до девятки. Усаживаясь на складной стульчик с дыркой, какал поочередно, начиная с первой, а потом сравнивал, каково было неделю назад, вчера и сегодня.

Все полагали, что он довольно быстро загадит, да чего уж там! – засрет поляну. Даже об заклад бились, как скоро. Но вот что поразительно, – когда в каждой клетке имелось по кучке, а в шести первых по две, то есть ровно через пятнадцать дней, они бесследно исчезали, и квадрат был первозданно чист.

Конечно, мудрено принять такое на веру. И землекопы выдвигали гипотезы, сродные догадкам о происхождении вселенной. Одни полагали, что все проглатывают пески. Другие кивали на разлом земной коры, третьи – на четвертое измерение, куда, судя по всему, отправлялись фекалии. Поговаривали и о вмешательстве длинноязыкой богини времени Калы. Квадрат явно намекал на связь с чем-то потусторонним. Возможно, с самой темной основой.

Слухи о закладах, потеряв в пути приставку – таковы уж свойства межпустынья, – достигли Коли-ножа, и он тут же пожаловал в лагерь. Узнав, в чем суть, только плюнул: «Вот стобля! Зря, выходит, на своих-то псов грешил!»

Расположившись к Тузу, Витас позвал его однажды на свою полянку. «Гляди, натуральные числа! – объяснил он. – По вертикали, по горизонтали и по диагонали дают в сумме пятнадцать. Можно цифры заменить буквами – дела не меняет. Сей квадрат магический! Вкупе с латинским, у которого одна сторона подкачала, имеет удивительные свойства. Когда я тут сижу, улавливаю божественные истины. Попробуй!»

Неловко было отказываться от радушного приглашения. Туз наступил в одну из клеток, и мир вокруг перекосился. А может, напротив, выпрямился. Но очевидно видоизменился.

Тем вечером Туз впервые внимательно разглядывал череп, ощущая в руках пустоту его веса и слушая пески, шумевшие вокруг, как море. Ни с того ни с сего возникло желание покаяться. Иногда человек захвачен внешними событиями, а порой, не внимая окружающему, целиком погружен в себя – такое обычно бывает в глубоком детстве и поздней старости, то есть во время разрыва или восстановления связей с иным миром. Но с Тузом случилось, когда прошел земную жизнь до половины. Захотелось умертвить плоть, спастись, побив камнями цепкого, как репей, сатану, не оставлявшего все эти годы.