Исчезание - Жорж Перек Страница 18

— Мы желаем видеть мсье юриста, — сказал Эймери.

— Мсье юрист вас сейчас примет, — сказал привратник.

Тут же явился слуга в ливрее с блестящими златыми нашивками и галунами и выкатил визитерам тележку с напитками. Аттавиани выбрал абсент «Блё», Эймери — виски «Гленфидиш»… Выпили.

Вдруг из-за двери в смежную залу раздались резкие звуки: там бились зеркала, падала мебель, и, кажется, дрались люди.

— Нет! Нет! А-а! — вдруг закричал юрист.

Эймери встрепенулся. На секунду шум стих. Затем юрист, издав дикий крик, упал.

Все ринулись в смежную залу. Хассан Ибн Аббу лежал навзничь, дергался и хрипел. Затем дерганья прекратились. Юриста ударили в спину: на лезвии кинжала был яд кураре — смерть наступила в считанные минуты.

Как и куда скрылся убийца, так и не узнали.

Тут же Эймери, напуганный складывающейся ситуацией, принялся искать. В секретере, чей замыкающий механизм, за неимением ключа, был вскрыт ударами канделябра, Эймери нашел целую кипу бумаг, переданных Антеем месяц назад. Бумаги были, как рассказывал Ибн Аббу, в тридцати трех папках. Эймери пересчитал раз десять: из кипы исчезла папка. Какая? Внимательный читатель уже наверняка угадал и вряд ли удивится, если при заключении пари выиграют решившие ставить на фишку «ШЕСТНАДЦАТЬ»!

Наплывала вязкая тьма неведения: юрист, «пыхавший, чуя зверинец» (мы так и не узнали и уже не узнаем, в чем юрист был «шибким») умер, Антей Глас не нашелся.

Эймери Шум вернулся к себе в квартиру на Ке д Анжу в сумерки. И в предутренней мгле — еще не занялась заря и не пели петухи — перечитывал дневник Антея, стремясь найти зацепку…

вкратце затрагивающая тему вала, где к Траяну пришла слава

Дневник Антея Гласа

Среда

Да, а ведь есть еще Измаил, Ахав, Белый Кит.

Ты, Измаил, туберкулезный учитель, ненасытный читатель бессвязных книг, сам бумажный маратель, чью грудь стесняет безымянная грусть, ты, кинувший в баул куртку, пару рубашек, смену белья, и уплывший навстречу чьему спасению? чьей смерти? ты видел в сумерках, как из акватических глубин выпрыгивает абиссальный зверь, как выныривает величественный Белый Кит, эдакий снежный гейзер, бьющий в застывшую лазурь!

В течение трех лет люди плыли, в течение трех лет люди скитались, сражались с вихрями, ураганами, тайфунами, меняя курс из Ньюфаундленда в Фиджи, из Санта-Инес на Аляску, с Гавайев на Камчатку.

Бриг шел на всех парусах, а на передней палубе в лунных бликах сидели Старбек, Дэггу, Фласк, Стабб из Чатема и Клецка. Пип играл на барабане. Все пели:

Йа-ха-ха

И бутылка джина!

Путешественник из Нантакета запечатлел на века титаническую битву, трижды скрестившую судьбу Ахава с величавым белым зверем, названным М. Д. Ах М. Д! Эта кличка, передаваемая из уст в уста на палубах и в трюмах, страшила самых сильных и смелых. Зверь Левиафан, зверь Лукавый. Гигантская масса зверя — плывущая впереди летящей птицы, вестника и глашатая — фантастическая белая мета на синей глади, чарующая, манящая и ужасающая; белая дыра в бездну, яма бездна, как метафизическая лакуна, светящаяся вслед чистейшему гневу; впадина, ведущая к смерти; рытвина неизмеримая и пустая; каверна, затягивающая и вызывающая галлюцинации! Белая падь в чернеющей — чернее сажи — скважине Стикса, снежный вихрь в пучине! М.Д.! Зияющее имя не изрекали всуе, а если вырывался намек, тут же стихала беседа. Перекрестимся, призывал временами бледнеющий в страхе шкипер. Редкий член экипажа не шептал вместе с тихими заклинаниями «Царь наш небесный»…

И являлся Ахав. Иссиня-белый мертвецкий шрам, зигзаг, выжженный в седине щетины, рассекал щеку и шею и терялся в складках зюйдвестки. Увечный капитан (искусственный штырь — замена бедру, суставам и ступне) выбирался на шкванцы и упирал в настил палубы белую культяпку, смастеренную в давние времена из челюсти кита.

Угрюмый Ахав высматривал зверя, чью тень выслеживал уже шестнадцать лет, а в минуты гнева ругался и заклинал.

К верхушке мачты была прибита златая гинея, назначенная в награду заметившему Кита первым.

День заднем, неделями, месяцами, застыв на баке у бушприта, вмерзнув в зюйдвестку, жестче кремня, тверже камня, прямее мачты, внешне безучастный, беззвучный и недвижимый, мертвее чем смерть, и, тем не менее, бурлящий внутри пламенем гнева, как вулкан на грани извержения, стремящийся выкинуть раскаленную магму, Ахав всматривался вдаль. Над ним в небе мерцал Южный Крест. А на верхушке мачты, как путевая звезда, в мутнеющем лимбе блестела заклятая гинея.

В течение трех лет скитался экипаж, в течение трех лет метался бриг, плыл в приливах и мелях, на рассвете и закате, рыскал с юга на север, кружил в качку и штиль в жаркий август и студеный апрель.

Ахав заметил Кита первым, раньше всех, на рассвете. Мягкий свет падал на чистую, чуть ли не зеркальную гладь как на скатерть: ни течения, ни ветра, ни туч. Четкий белый силуэт Кита вычерчивался на лазури, зверь выдувал вверх сверкающие струи. Спина выгибалась как круглый ледник, сглаженный айсберг; над ним кружил верный спутник, снежный буревестник.

На краткий миг, весь мир как бы замер. М. Д., священный зверь, лежал в двух милях, — мнимая эфемерная тишина, предшествующая взрыву. Ангельски звенел эфир, рассеивался запах нектара, струились флюиды безграничья и безвременья. Ни бульканья, ни всплеска. Кристальная гладь, временами бликуя, излучала нежнейшую дымку, легчайшую завесу, придающую всему магический и мифический вид. Все застыли, сдерживая дыхание, картина захватывала дух и навеивала сладчайшую негу: с парами, в распускающемся рассвете, в редких блестках и бликах, на всех ниспадал лучащийся и переливающийся всеми цветами радуги безмятежный мир.

Ах, идеальный миг единения, миг симпатии, миг искупления греха! Перед наплывающей смертью снежный великан, величайший Белый Кит, смывая все грехи, дарил Старбеку, Пипу, Измаилу, Ахаву величайшую индульгенцию.

Ах! Как забыть лик Ахава! Лик пылающий, искаженный, ужасный, глаза, сверкавшие адским пламенем. В тишине тянулись фатальные минуты, пристальный взгляд буравил даль. Сдерживаемые рыдания трясли грудную клеть.

— М.Д., М.Д.! — вдруг вскричал капитан. — Спустить все шлюпки!

Дэггу уже вкладывал в чехлы гарпун, секущий резче, чем лезвие бритвы.

Схватка длилась три дня, три дня с беспримерными атаками, ухищрениями, приемами; тридцать три карлика, единенные в битве не на жизнь, а на смерть, пытались десятки раз сразить Титана Бездны. Десятки раз гарпун разил живую цель, втыкаясь как шпага, сминая эфес; зверь ревел и метался, и все же — невзирая ни на длинные лезвия, рассекающие жилы и мышцы, ни на цепкие крючья с зазубринами, рвущие куски мяса, — вся спина была испещрена рваными красными траншеями — зверь не сдавался и сам нападал на шлюпки, перевернув, разбивал, а затем уплывал в пучину.