Чернокнижники - Клаас Хейзинг Страница 18

Мне предлагают прочесть текст. Текст этот навевает на меня скуку. Можно и так выразиться: текст забалтывает меня. И это забалтывание — та самая пустопорожняя пена, возникающая как результат абстрактного писательского зуда. Здесь приходится иметь дело не с перверсией, а с желанием. Сочиняя этот текст, его автор призывает на помощь младенческий язык: императивный, автоматический, без малейшего оттенка любви, эдакий гвалт причмокиваний (специфических фонем сосания, помещенных одним удивительным иезуитом ван Гиннекеном где-то между письменной и устной речью), сосательных манипуляций без объекта сосания, недифференцированной устности, отличной от той, что вызывает гастрономические и языковые удовольствия. Вы просите меня прочесть вам, но я для вас ни больше ни меньше как тот, к кому вы обращаетесь с просьбой, у меня нет лица (в самом крайнем случае это лицо МАТЕРИ): я для вас не живой организм и не предмет (и мне тоже безразлично — не душа во мне алкает признания), а лишь поле, некий сосуд для растягивания его. Короче, можно сказать, вы написали этот текст безо всякого сладострастного ощущения, и текстовая болтовня по сути своей фригидна, как и любая потребность до тех пор, пока не переродится в жажду, в невроз».

Такое мог настрочить лишь француз периода постмодернизма.

Все рано или поздно умирают, но книги — есть слава Божья, поэтому их надлежит сохранять.

Дон Винченте

Картина 1

1810 год. Душный и знойный летний день. В почтовой карете, направляющейся из Вайсенфельса в Лейпциг, сидят двое. Молодой, крепкого вида скототорговец перемещает свое вялое и размякшее от жары тело по Саксонии. В его растянувшихся штанах до колен скапливается зной. На каждой колдобине обнажается широкий пояс, открывая взору на пару мгновений туго набитый кошель. Напротив в строгого покроя костюме для верховой езды сидит мужчина средних лет с бородкой и в очках. Все латунные пуговицы аккуратно застегнуты. Скототорговцу стоит лишь взглянуть на него, как его изрытая шрамами мясистая физиономия покрывается потом. Рука его попутчика неторопливо опускается в левый карман и извлекает оттуда серебряную табакерку. Жадно вдохнув предложенную ему щепотку, скототорговец оживает, его безучастный взор обретает подвижность и умиротворенность. Разговор не поспевает за колесами экипажа, жара на самом деле невыносима. Пассажир укладывается на бочок. Перед этим просит еще нюхнуть, дескать, взбодриться. Втянув в себя солидную дозу зелья, скототорговец окончательно обмяк. И на конечной станции почтари с величайшим трудом будят его. Кошель исчез. (Разумеется. А чего еще вы ожидали?)

В тот вечер Тиниус приволок домой кофр с книгами невиданной доселе тяжести — все трое его приемных сыновей еле втащили его на верхний этаж. Пока они пыхтят, заволакивая добычу, Иоганн Георг Тиниус заполняет табакерку новой порцией зелья из своего гербария. (Как все-таки пригодились ему полученные в детстве знания трав.)

Картина 2

За узким инкрустированным столиком восседает купец по имени Шмидт. Столик кажется кукольным в сравнении с его мощными дородными телесами. Сквозняк от распахнутой двери доносит ароматы еды из близлежащей гостиничной харчевни. Очень даже вкусно попахивает. Так полагает купец по имени Шмидт. И тут входит человек: тонкая полоска бакенбардов, толстенные стекла очков, в темном одеянии. Представляется как Ланге, чиновник апелляционного суда Гёбеля, Дрезден. Речь идет о частной справке по финансовому вопросу. Ему рекомендовали обратиться к господину Шмидту, как к специалисту по вопросам сделок с облигациями.

При слове «специалист» живот господина Шмидта всколыхнулся так, что едва не выпихнул столик на середину комнаты, хорошо, что хоть в последний момент он вовремя ухитрился сдвинуться вместе со стулом к тылу. Иначе ему ни за что бы не подняться. Засунув большой палец левой руки в кармашек на груди, а правым задумчиво пощипывая себя за щеку, он изрекает: облигации Лейпцигского городского займа. Отдача с верной гарантией. В ответ на вопросительный взгляд посетителя открывает небольшую шкатулку, лежавшую в глубине шкафчика, — столь несомненное доказательство серьезности должно устранить все возможные психологические препоны. Но страшная боль в затылке не позволяет ему с торжествующим видом повернуться к визитеру. Неуклюже покачнувшись, купец по имени Шмидте булькающим звуком падает. Теперь причудливо изукрашенный столик презрительно глядит на него свысока. А в следующее мгновение облигации Лейпцигского городского займа покидают шкатулку, а затем и комнату.

В тот же день во второй половине дня в банке Ветцеля облигации обменены на тысячу луидоров. Вечером проданное на аукционе за триста луидоров наследство профессора из Галле доставлено в обиталище пастора в Вайсенфельсе. Кроме того, в верхнем ящике стола занимают место две долговые расписки на такую же сумму.

Картина 3

Стоит только зайти сюда, как поневоле убеждаешься в богатстве владелицы. Будто все здесь, и мебель, и ковры, покрыто налетом тончайшей золотой пыли. И любой входящий рефлекторно понижает голос до почтительного уровня. Посреди комнаты сидит пожилая женщина с благородно морщинистым лицом. Потрескивает едва тлеющий камин. Огонь в камине на секунду вспыхивает ярче — через дверь проскальзывает чей-то темный силуэт и быстро приближается. Словно обороняясь, старушка поднимает книгу, и на весь дом раздается крик явно неподобающих для этого дома обертонов: кто он? Что ему нужно в такой час? И шипение — тише! тише! — заглушает обращенный к спешащей сюда служанке крик. Трепещущий свет свечи выхватывает из темноты силуэт мужчины. Тиниус! Медленно, очень медленно лицо старушки обретает прежнее выражение. Ты, Иоганн Георг? Все говорит за то, что Тиниус, который, откровенно говоря, никогда не ладил с тещей, заведет сейчас разговор о внучатах хозяйки, пожелавших особенный подарок ко дню конфирмации. Однако истинную цель его прихода можно угадать по оттянутому внутреннему карману сюртука. Левая рука Тиниуса невольно касается молотка. Инструмент почти неразличим в полумраке комнаты.

Картина 4

Сцены из картины первой и четвертой весьма схожи. Но календарь успел прошагать на целых четырнадцать месяцев вперед, и солнце уже стоит не так высоко в небе. Сменился и один из персонажей. Вот только пассажир в синем одеянии для верховой езды все тот же, что и в первой картине. Белый кокетливый галстук. Очки и бородка — те же. Теперь, правда, шляпа надвинута на самые глаза. Рядом с ним на сиденье потрепанный саквояж. Его визави на сей раз женского пола: полусапожки, белые перчатки, платье в зелено-белые полоски, игривая шляпка, палантин приглушенного зеленого цвета приоткрывает кожу цвета слоновой кости. На личике выражение светской скуки, впрочем, постепенно исчезающее с каждой фразой ее визави, и в конце концов аристократическая бледность сменяется розовым оттенком жизнерадостности. Тут ее попутчик извлекает откуда-то букетик из засохших цветов, не отрывая зада от сиденья, отвешивает ей церемонный поклон и, сопроводив свой жест цветистым комплиментом, вручает даме букетик. Стоило молодой особе утопить носик в цветах, как на нее накатывает странная сонливость, не покидающая ее до конца поездки в этой карете. Дама возмущена и недоумевает — и куда это мог запропаститься кошелек, надежно сокрытый в глубинах ее декольте?