Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович Страница 18

Несмотря на то что тот год в жизни Пети был полон приключений, он среди своих забот ухитрился еще несколько раз побывать в Литве. И в глубинке, на хуторах и озерах, и в Каунасе, где с ним отказывались говорить по-русски, и в Паневежисе, где его ограбили в привокзальном ресторане. В каком-то глухом углу, куда он поехал паломником к одному знаменитому на всю страну ксендзу-поляку, проведшему пятнадцать лет в лагерях в Воркуте, его вообще чуть не убили. Петя приобрел русско-литовский разговорник, и даже по прошествии трех десятков лет мог при случае сносно произнести лаба диена, аш ижгярчау лиетовюс калбос и самое коронное и заветное аш ишгярчую трупутя дактиня , последнее означало, что, мол, он, Петя, с охотой выпил бы немного водки.

Конечно, всякий раз, бывая в Литве, Петя виделся с Мяйле, но их отношения оставались, как это ни странно, платоническими. Впрочем, она уже привыкла к Пете, они много смеялись, гуляя по городу взявшись за руки, ходили по костелам, даже на польскую службу в Петра и Павла , во время которой украдкой целовались в потемках собора, под темными витражами, перекусывали в караимском кафе слойками с бараниной, по ночам ездили в невиданное тогда в Москве ночное кабаре с канканом, который отплясывали полуобнаженные девицы.

О ксендзе, окормляющем сельскую паству в каком-то глухом углу, Пете рассказала однокурсница-литовка. Ехать одному, без языка и без проводника, в литовскую деревенскую глушь она Пете не советовала, но какой там, Петя ведь был герой, ему было море по колено, и он отправился. И, что самое удивительное, добрался-таки до этого затерянного в лесах, занесенного снегом сельского прихода. Здесь он слушал в пустом, насквозь промерзшем, деревянном костеле звуки органа, на котором играл для него старик-ксендз, очень худой, ласковый, с пронзительными, очень светлыми, будто промытыми навсегда ссыльной ледяной талой водой, глазами. От него Петя получил важный пример беспримесной и четкой ненависти к коммунистам вообще, к советской власти в частности. Узнав, что Петя крещен, старик отнюдь не стал зазывать его в католичество. Напротив, он вручил Пете, из уважения к его неокрепшей еще вере, памятные подарки: том житий православных святых от июня по август синодального издания 1873 года и маленькое Евангелие по-русски, отпечатанное на папиросной бумаге Библейским обществом в Брюсселе. А также некоторую сумму на обратный путь, поскольку Петя не смог соврать, отвечая на прямой вопрос ксендза, и признался, что истратился. Кстати, именно эти деньги и отобрали у него в Паневежисе несколько фашиствующих молодчиков, которые свой грабеж паковали в обертку литовского национализма. Что ж, Литва дала, Литва и взяла, но это тоже послужило Пете уроком, отличной прививкой против любых громко провозглашаемых национальных чувств. А свое первое папиросное Евангелие Петя потом повсюду возил с собой.

Поскольку милиция, по наущению Галины Борисовны , как именовали в те годы в интеллигентских кругах КГБ, продолжала охоту на Петю, ему пришлось последовать совету участкового и снова отправиться в экс-пере-дицию все от того же сердобольного академического института, своего рода круговая порука образованного класса: устраиваться на постоянную службу Петя решительно не желал. Он хотел оставаться тунеядцем и бродягой, его манили новые дальние путешествия и опасные приключения. Понятное лермонтовское устремление ранней молодости: прочь от вас, на Кавказ . А уж в семидесятых годах прошлого века эскапизм вообще был в моде у нервных и чувствительных городских юношей, многие из которых, как и Петя, являлись изгнанными комсомольскими бурсаками, не желавшими мириться с порядками университетов, провонявших партийным духом. И многие молодые люди того поколения так и сгинули, спились или погибли где-нибудь в Сибири или на Сахалине, куда отправлялись по своей воле, в попытке спрятаться от советской власти, от немытой России , в каких-нибудь дальних углах и на забытых окраинах империи, где, как они предполагали, жизнь была чище, а власть дальше.

На сей раз Пете опять подфартило – устроился лаборантом, но в противоположном от Каспия направлении, на Севере. И уже в декабре Петя сидел в купе фирменного поезда Арктика . Когда он уезжал, в Москве стоял тридцатиградусный мороз. Воняющий гарью промерзлый Ярославский вокзал клубился паром, вырывавшимся из зала ожидания и из дверей вагонов мурманского поезда, готового к отправлению. Кто-то из приятелей одолжил Пете старые отцовские унты. У него самого имелся овчинный тулупчик, привезенный некогда из Кургана, последняя память о его невесте Альбине Васильевне Посторонних. В вагоне было холодно, как в карцере. Под Москвой в окошко, если отодвинуть застывшую занавеску, была видна еще обычная разруха, какие-то косые домишки, нищенские переезды, сиротливые семафоры. Но ближе к Вологде уж ничего не было видно, все пропало в снежном мареве, черно-белый лес тесно придвинулся к самому полотну. Петя выпил с попутчиками свою водку, потом их спирт, залез на верхнюю полку прямо в тулупе, потому что вдоль вагона гуляла поземка. Но, когда поезд добрался до Кольского полуострова, после суток с лишним пути Петя сошел темненьким северным деньком на станции Апатиты. На перроне была слякоть, здешний народ щеголял в легких ботиночках, и пока Петя добирался до местного филиала Института физики земли, он запарился и взмок в своем приполярном обмундировании.

В лаборатории, где Пете предстояло следить за лентой самописца, присоединенного к какому-то геофизическому прибору, добродушные трезвые мэнээсы встретили его приветливо. И один, в ободранном свитере, с бородой под Хемингуэя, успокоил, что, мол, работа непыльная . Его определили в милую деревянную гостиницу, пахшую свежей краской, оструганной доской и как будто Новым годом. В комнате стояло четыре кровати, но никто не жил. Я чувствовал себя Чуком и Геком одновременно , пытался потом передать свои северные ощущения Петя.

За два месяца Петиного пребывания в этом чудном, уютном, какой бывает только северная провинция, заснеженном городке, лишь однажды в его номере ночевал чубастый маленький геолог, кандидат, кажется, наук, возвращавшийся после поля , из партии в Ленинград. Как все случайные попутчики, он оказался разговорчив, рассказал Пете, что женат одиннадцать лет и ни разу жене не изменил. Казалось, геолог жалеет об этом факте, что не мешало ему тихо гордиться своим постоянством. Впрочем, он был тревожен, скорее всего, не мог с уверенностью сказать то же про свою супругу, дожидавшуюся мужа в городе по полгода. К тому же помимо своей верности геолог оказался непьющим, что было уж вовсе несусветно. Утром квартирант сгинул, как не было, и Петя опять оказался предоставлен самому себе.

Помимо номера в гостинице в полном Петином распоряжении оказался еще и вагончик за городом, на полигоне , как здесь говорили, там стояли какие-то антенны, а иногда оттуда запускали зонды. Петя стал наведываться туда, чтобы наблюдать северное сияние, кипятил на плитке воду в чайнике, заваривал круто, делал бутерброды с салом и чесноком на черном хлебе, запивал сладким чифирем, закусывал шоколадом. На полигоне Петя застал однажды некрасивую девушку с красивой фигурой и длинным лицом мечтательницы. Он предложил ей чая с водкой, от водки она отказалась. Выяснилось – она спортсменка-горнолыжница, катается на трассе в Кировске, это недалеко, и ждет своего парня , служащего в армии. Это умилило Петю, до того он слышал о верных солдатских подружках только в бравурных песнях советских ВИА. Вот и Мяйле ждет его в Вильнюсе, как солдатская невеста, хорошо.