Черное и серебро - Паоло Джордано Страница 18

Действительно, во время спектакля царит уже совсем иная атмосфера, чем при подготовке домашних представлений, когда мы все были заняты общим делом. Неожиданно к нам присоединяются все члены семейства Норы, из-за этого еще до входа в зал атмосфера становится напряженной. Дедушки и бабушка нарядились как на торжественный вечер (на Нориной маме шикарное вечернее платье, ее первый и второй супруг в пиджаках из ткани в елочку, превративших их в близнецов, – есть о чем задуматься), и вот теперь они недовольны тем, что стоят в скромном вестибюле начальной школы в толпе родителей, одетых в футболки и джинсы. Они ждут, что мы с Норой что-нибудь сделаем, что мы усадим их в кресла, подобающие их костюмам, принесем им напитки или, по крайней мере, как-нибудь развлечем.

Оказывается, что спортивный зал, где будут показывать спектакль, слишком мал и пестрая толпа родителей туда не вмещается. Антонио, мечтавший поразить всех фотографическим оборудованием, включающим треножник и белый светоотражающий экран, не стесняясь в выражениях, ругается с мужчиной, который, по словам Антонио, лезет в кадр; в конце концов мужчина посылает его куда подальше и объясняет, что ему сделать со своим экраном. Перед невысокой синьорой А. мгновенно вырастает плотная стена из спин и курток, полностью загораживающая ей обзор. Теперь и она поглядывает на нас с упреком, но нам самим почти не видно сцену, которая находится на уровне пола, и мы не знаем, чем ей помочь. Из-за жары, духоты и того, что приходится долго стоять, у синьоры А. кружится голова. Какая-то женщина поддерживает ее, обмахивает листком бумаги, словно веером. Прежде чем представление окончится, прежде чем ее приемный внук выйдет на сцену, синьора А., расталкивая толпу, пробирается к дверям и уходит.

На выходе из зала Эмануэле сразу же спрашивает:

– А где Бабетта?

– Она себя плохо почувствовала, но она все видела и сказала, что ты выступил замечательно.

Он сразу сутулится, на лице появляется такое несчастное выражение, что я не могу разобрать, то ли он не вышел из роли, то ли его на самом деле больно ранили в сердце.

Чрезмерные похвалы бабушки и многочисленных дедушек не радуют его. На полосатом линолеуме спортзала Эмануэле выступал прежде всего для синьоры А. и для нас, но счастье, которое он испытывает, не равно двум третям счастья, на которое он надеялся: ее отсутствие перевешивает наше присутствие.

Мы быстро прощаемся и шагаем домой, мы трое: родители и маленький грустный Страшила, который не отпускает наших рук, даже когда мы оказываемся перед входной дверью; сын словно хочет сказать: он понял, понял, что люди отдаляются, что они просто уходят, навсегда, но нам он этого не позволит, нам – нет, по крайней мере, пока он держит нас вместе.

Всякий ребенок – исключительно точный сейсмограф. Эмануэле все понял раньше нас, почувствовал, что скоро нас тряхнет, вот почему он сжимал наши руки в вечер спектакля. После того, как синьора А. покинула нас, под землей возникли трещины, слои горных пород стали бесшумно оползать, лето еще не кончилось, как мы узнали, что вероятный очаг землетрясения находится в животе у Норы.

Однажды утром, уже одетая, чтобы выйти из дома, она объявила о двухнедельной задержке. Странно, что она сообщила это бесцветным голосом, на бегу, между делом, держа в руке ключи от машины.

– Ты сделала тест? – спросил я, главным образом, чтобы выиграть время и преобразовать мою реакцию в нечто отличное от замешательства.

– Нет. Давай сперва решим, как нам быть.

– А как нам быть?

Нора присела за стол, я поставил чашку, из которой отхлебывал кофе. Она не потянулась ко мне и не показала волнения, а сразу четко заговорила, будто выучила текст наизусть.

– Лучше все обсудить прямо сейчас. Я не готова. У меня не хватит сил. Меня едва хватает на то, чтобы справляться с работой и ухаживать за Эмануэле. Нам никто не помогает, а ты все время пропадаешь в университете. Боюсь, нам не хватит денег, и, честно говоря… – Только теперь она замолчала, словно последняя фраза нечаянно уже слетела с ее губ.

– Честно говоря?

– У нас с тобой тоже не все хорошо.

Я отодвинул пластиковую салфетку с остатками завтрака. Я даже не успел понять, какие чувства вызвала во мне эта новость, дело было в другом: как легко Нора лишала меня всякой реальной возможности повлиять на ее выбор, как резко она заявила, что на самом деле каждый из нас живет собственной, а не общей жизнью. Я пытался сохранять спокойствие:

– Нора, иметь детей или нет, решают, когда речь идет о первом, а не о втором ребенке. Мы молоды, здоровы, с какой стати нам так поступать?

Она на минуту задумалась.

– С той стати, что нам страшно. Очень страшно. По крайней мере, мне.

– Насколько я понимаю, ты уже все решила. Зачем тогда что-то со мной обсуждать? – спросил я. На сей раз мои слова прозвучали как издевка, как взрыв негодования.

Не глядя на меня, она кивнула, поднялась и ушла. Ей не хотелось, чтобы я видел ее лицо. Я был почти уверен, что силы у нее иссякли и теперь она плачет.

Ах, видела бы нас синьора А. в следующие недели! Она бы страшно расстроилась. Когда Эмануэле было почти три года, она настойчиво уговаривала нас подарить ему сестренку (о том, что у нас может родиться мальчик, она даже не задумывалась): не слишком оригинальные педагогические соображения подсказывали ей, что второго ребенка надо рожать в определенные сроки. «Места в доме хватает», – говорила она, словно это было главным препятствием.

Мы над ней подтрунивали: «Бабетта, тебе одного не мало? Ладно, скоро, скоро. Как знать?» – и переводили разговор на другое, вызывая у синьоры А. разочарование. Но она никогда бы не поверила, что, когда все случится, Нора сделает шаг назад.

Однако сейчас синьора А. была как никогда далека. После того, как болезнь стала быстро прогрессировать, где-то в середине июля она переехала к своей кузине Марчелле, у которой ей предстояло прожить последние пять месяцев – в основном лежа на правой половине чужой супружеской постели. Рак пробил еще одну брешь и пробрался в мозг. Общаться с ней по телефону стало трудно – она почти не могла говорить, а чтобы попасть к ней, приходилось преодолевать фильтр, установленный чужими людьми, просить разрешения повидаться, а во время визита быть под неусыпным наблюдением.

Нора не признавалась ни тогда, ни после, что была напугана: от одной мысли, что и вторую беременность ей придется провести в постели, ее охватывал ужас. Месяцы неподвижности ради Эмануэле оставили в ней куда более глубокий след, чем я думал, а ведь теперь рядом с ней была бы не синьора А., а замотанный муж, которому, как я понял тем летом, она не вполне доверяла. С того дня мы оба изливали давно накопившееся, с трудом скрываемое недовольство друг другом, и чем дальше, тем это было больнее и тем труднее было остановиться.

В конце концов задержка оказалась ложной тревогой, но было уже не важно, новость уже возымела действие. Внешне наша семейная жизнь протекала без изменений, подчиненная обычным заботам, но в ней что-то увяло, словно сердце нашей семьи билось тише. И прежде я видел Нору подавленной, расстроенной, сердитой, но никогда не видел ее вялой и равнодушной. Мир, от которого меня больше не защищала Норина живость, вновь превращался в холодную оболочку, в которой я существовал до знакомства с ней. Даже Эмануэле порой казался мне чужим.