Школа стукачей - Винсент Килпастор Страница 18

Нахуй, нахуй Адхама с его просветом. Пусть горит в аду оперчасти.

И потом может Дядя его тоже мальбором станет угощать. Кто знает как там все устроено.

Курну-ка я лучше из шпонки мутановской, он походу и сам от неё отказался, руками замахал на меня, когда увидел, как на прокажённого.

Плевать. Я не в накладе. Я — король рок-н-ролла, и теперь буду вживаться в этот образ. Похоже на прикольную игру в шпионов или подпольщиков.

Бабабах — в дверь ломятся менты. Смахиваю папиросу и мою дрянь в стол и бегу открывать.

Вот сука! Бригадир химучастка — Булгаков Олег. Булка. Охуел он что ли, так в дверь ломиться. Совсем совесть потеряли!

— Тебя блять стучаться по-человечески не учили?

— «Стучаться?» Ты ещё мамиными пирожками срал, когда я малолетку топтал, ты мне нахуй не чеши тут за «стучаться», девушка! Дяде как звонить знаешь?

— Знаю.

— Давай, ебашь наскореньку, в третьей печи химучастка лишняя, не учтённая тележка с галошами стоит. Поставил её туда сам мастер химучастка. Думаю с подачи директора промзоны Мамута. Хотя про директора не говори. Нахуй. Оснований нет. Короче! Варка кончится через сорок минут. Раньше печь нельзя открывать по технологии.

Если Дядя не хочет, чтобы галоши уплыли, будет здесь через полчаса. Звони, звони, хули ты вытаращился на меня?

Я сообщаю Худому полученную информацию. Как и в первый раз — ноль эмоций. Спасибо и гудки. Зато Булгаков прямо изогнулся весь чтоб послушать, что скажет же Дядя.

— Булка, а этот мастер — он же мент, так? Мы мента сейчас вбагрили?

— Мент. Лойтенант. Шустрый пидор. А мы таких шустряков вертим на пенисе.

— А что же нам теперь можно и ментов сдавать?

— А кого ещё нахуй сдавать, Клава? Мелких барыг-педерастов? Хитровыебанных нарядчиков? А? Только крупную рыбу, студент очкастый! А ты сам-то чего так повёлся, когда я пришёл?

Теперь Булгаков решил мной заняться.

— Хули ты тут мутил? Булгаков резко заглядывает под мой стол и проводит по полу рукой. К его немытой ладони пристаёт пара анашевых кропалей.

— Иии, сука, сам на сам здесь упаливаешься? Давай отсыпай мне нахуй! Крыса кабинетная! И не пизди, что мало, ты сука с Мутановым вась-вась, я знаю. Я всё знаю!

— Хуй с тобой, Булка, давай накуримся в двоих.

— Угу. И ещё с собой мне дашь! На вечер. Дядя сказал у тебя дохуя!

— Куда палить пойдем? На крышу может быть?

— Здеся курнемся, ща посмотришь, мусорам совсем не до нас станет.

Открыв по-шире окно Суюныча мы выкуриваем жирную, олимпийскую трубку. Я очень боюсь, что у меня развяжется язык, и я выложу козлу Булгакову что-нибудь лишнее о себе. Поэтому стараюсь забросать вопросами его самого.

Детская комната милиции. Специнтернат. Зона-малолетка. Раскрутка. Еще раскрутка. Общий режим. Запалы. Раскрутка. Усиленный режим. Впереди еще минимум пятёрка.

Вот и вся его биография. Жизни, кроме как в «системе МВД», не видел совсем. За то в системе как рыба в воде. Сдаёт ментов ментам!

А я рассказываю ему про волю. Про инофирмы и лекции в институте, про бесшабашных инязовских девчонок и писателя Михаила Булгакова. Олежка польщён тем, что его фамилия так знаменита. Кто бы мог подумать! Просит найти по возможности книги Мастера.

Когда с него слетает весь шансонно-люмпенский налет, видно, что он чем-то смахивает на меня своим распиздяйством, только ему не повезло родиться в семье профессора. Отца своего не видел не разу, папа-невидимка, по его собственному выражению.

Я поднимаю купчик. Купчик это крепкий чай, но далеко не чифир. Чифир это из разряда экспрессо. А купчик это приятно крепкий чай, от которого не тянет блевануть. Мы обмываем встречу и удачу операции на химучастке.

Объявляют съём.

Когда мы выходим с Булкой из штаба, нам на встречу попадает уж очень взъерошенный мастер химучастка.

— Как настроение, Бургут-ака?

Булгаков не скрывает торжества, Яхшимисиз, мастер-ака? Здоровья из калай?

В отдалении за мастером величаво следует по-дзержински подтянутая ледащая фигура Дяди.

Завидую художникам. И не только за умение рисовать. У них есть привилегия дать имя готовой картине. В моей голове беспокойным роем носятся названия тысяч картин. Остаётся малое — нарисовать всё это на холсте.

Бывают такие редкие счастливые моменты, когда во мраке тюремной камеры, сквозь храп соседей, смрад давно немытой плоти и подвальной сырости, вдруг ярким лучом чистого света и радости ворвётся отрывок из Гершвина, медузой проплывёт пятно картины Сальвадора Дали или хрустально циничная мысль Оскара Уайльда.

Придёт откуда-то извне и осветит сознание неземными разводами северного сияния. Приходит тихая радость, и тогда ясно понимаешь, что свобода это не то, что можно заградить от тебя решётками, колючей проволокой и лаем собак. Они могут замуровать в подвале этот мешок с костями, называемый моим телом, но им не дано власти, даже самому абсолютному диктатору, посадить на цепь мою душу.

Это такая затёртая банальность, но что же тут сделаешь, если каждое слово в ней — правда?

Не надо ничего бояться, друзья. Нет на этом свете ничего такого, чтобы мы не смогли бы пережить. Тем более, мы единственный в мире народ с пословицами типа: «От сумы, да от тюрьмы…»

В камере городского управления милиции, сокращённо ГУМ, где нас держат втроём, вечный полумрак.

Вдобавок к этому у меня забрали очки (этот ужас вам сможет описать любой очкарик) и интерьер приобрёл мягкие серо-размытые очертания.

Лампочка под самым потолком в глубокой нише в стене. Ниша закрыта пыльной, покрытой мёртвый паутиной решёткой. Лампочка тускло светит двадцать четыре часа в сутки. Если вы в детстве играли по подвалам в казаков-разбойников, подвал ГУМа представить сможете без труда.

Чуть ниже обитая толстой жестью, много раз перекрашенная дверь.

Свет лампочки освещает только среднюю часть двери, постепенно расширяясь книзу. Это похоже на освещение сцены для спектакля по пьесе Горького «На дне».

В двери вырезан глазок — волчок, а чуть ниже — кормушка — форточка для баланды.

Свет в коридоре намного ярче, чем в хате, и видно как он пробивается в щели вокруг волчка и кормушки.

Радик выше меня ростом, намного шире в плечах и находится в пути к своей третьей судимости. Поэтому щель у глазка безраздельно принадлежит ему.

Хотя если бы он стал претендовать на щёлку кормушки, я снова не стал бы спорить. Радик — качок. Он под следствием за убийство. Двинул гантелей по голове должнику. «Кажется, немного переборщил» — по его собственному признанию.