Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 18

Перед уходом от портного я сговорился о времени следующего визита и попросил его соблюсти точность. Не то чтобы я так уж дорожил своим временем, но я отношусь с уважением ко времени другого человека. Ведь если он не сдержит слова, его репутация пострадает, а он слывет мастером. Репутация для мастера — важнейшее дело, и мне не хотелось, чтобы она пострадала.

Ткани, которые я увидел в лавке, не были так хороши, как та, которую мне показывал портной, а стоили дороже, чем у него. Но я не стал заглядывать в другие лавки. Такого рода поискам нет конца. Разве найдешь такой товар, лучше которого наверняка уже не найдешь?

Когда я расплатился, жена лавочника спросила: «Какому портному господин несет эту ткань?»

Я сказал, что пришел от Шустера.

Она усмехнулась и сказала: «Хорошего же портного нашел себе господин! Прости меня, Господи, но этот Шустер просто строит из себя важную персону. А вся его важность, что он когда-то жил в Германии. Боже, кто только не жил там, ну и что?! Я знаю людей, которые жили в самом Париже. А даже если он жил в Берлине, так что с того? Может, маршал Гинденбург заказал ему для себя малый талит? Ха-ха-ха! Вот я сейчас пошлю за своим портным, и господин увидит разницу между портным и портным».

Я сказал: «Не нужно зря отрывать вашего портного от работы».

«Что значит зря?! — воскликнула лавочница. — Ведь он для этого создан! Файвел, Файвел! — повернулась она к мужу. — Почему ты молчишь? Нет, вы послушайте, что говорит мой муж. Мужчина иногда говорит такое, что тысяча женщин не скажет».

Муж пробормотал: «Но ведь господин уже побывал у Шустера и нашел его порядочным…»

«Что значит „нашел порядочным“? — возмутилась лавочница. — Он же мужчина, что он понимает? Ему говорят — „это портной“, и он верит, что это портной. Если бы мир держался на одних мужчинах, все семя человеческое уже давно бы исчезло. Я только удивляюсь на эту гостиницу, что ему там ничего не сказали. А может, это как раз Долек послал господина в нашу лавку, а?»

«Нет, не Долек, — сказал я. — Меня послал к вам Шустер».

«Шустер? — удивилась лавочница. — Но ведь он каждому клиенту предлагает свою ткань!»

«А разве у него есть ткани на продажу?»

«Были у него, были».

«А сейчас?»

«А сейчас ничего не осталось. А что осталось, ему самому нужно. Зачем нужно? Затем, что у него дома больная жена, астмой она больная, так он кладет ей свои рулоны под голову, потому что ей не хватает любых подушек. Пусть господин скажет спасибо Богу, что не взял у него ткань. Господин ведь не для того к нам приехал, чтобы брать ткань из-под больной головы. Я слышала, что господин приехал из Страны Израиля? Там же ужасно жарко. Пылающий огонь! Тут у нас один парень вернулся оттуда, господин, наверно, уже видел его, такой весь черный и с двойным чубом, дороги у нас починяет. Так он говорит: „Там, как здесь, а здесь, как там. Там немножечко жарче, чем здесь, но там большую часть дня дует ветер, от этого не так жарко, как здесь, потому что здесь если жарко, так уж так жарко, что человек не может вынести эту жару“. Иди поверь ему на слово, он же коммунист, этот парень, он же наполовину большевик, а может, даже больше, чем наполовину, недаром его прогнали оттуда, потому что ведь Страна Израиля — она только для сионистов. Хотя что сионисты от этого имеют, ведь их там убивают? Один парень из нашего города поехал туда, на самом деле нельзя сказать, что парень, потому что он там женился, этот парень, он был брат нашего Даниэля Баха, одноногого, с деревянной ногой, — так он там погиб ни за что ни про что. Стоял ночью на страже, и шел мимо араб, захотелось арабу пульнуть в него, он взял и выстрелил и убил его насмерть, этого парня. А один англичанин видел это и промолчал. А ведь англичанин — он не просто себе такой человек, как вокруг нас в деревнях, которые все ненавидят Израиль. Почему же он промолчал? Как господин думает — можно что-нибудь исправить в Стране Израиля? Мой отец, мир ему, говорил, что если бы это было хорошо для евреев, так наш император тут же сказал бы турку: „Слушай сюда!“ — и турок сразу бы отдал ему всю Страну Израиля целиком. Но я вижу, что ваша честь уже спешит, не хочу задерживать, только пусть господин знает, что если ему понадобится сделать костюм, так в нашем магазине он всегда найдет всевозможный хороший материал».

«Я знал его деда, мир ему! — вдруг произнес ее муж. — Он, мир ему, был мой сайдак» [49].

«И это все хорошее, что ты можешь сказать про его деда? — перебила его жена. — А то, что он дал тебе на свадьбу коробочку из чистого серебра с душистыми травами?! Она у нас стояла, пока не пришли русские и не забрали ее».

«Ну, вот, — проворчал муж, — ты уже сама все рассказала, не дала мне слово сказать».

«Мой муж такой скромный, — воскликнула лавочница, — ждет, пока другие его похвалят, а я говорю, если сам себя не похвалишь, другие тебя тем более хвалить не будут».

«Этот его дед, мир ему, — снова заговорил лавочник, — имел привычку посылать свадебные подарки каждому, у кого он, мир ему, был сандаком».

«Каждому? — Лавочница всплеснула руками. — Тот подарок, который он дал тебе, был больше, чем он давал им всем, ведь тебе он дал коробочку из чистого серебра! Как, ваша честь уже уходит? Пусть господин подождет, сейчас муж отнесет его пакет портному».

Я сказал: «Не нужно беспокоиться».

«Если господин не хочет беспокоить моего мужа, — настаивала лавочница, — так тут есть Игнац, он отнесет».

Я сказал: «Не нужно. Я хочу привыкнуть носить свою ткань».

«Что это значит, господин хочет привыкнуть? — удивилась лавочница. — Может, господин собирается носить рулоны у нас на рынке?»

«Нет, — сказал я. — Но ведь я купил эту ткань, чтобы сделать себе из нее пальто, не так ли? Так какая разница, буду я ее носить потом как пальто или сейчас в виде ткани?»

Было еще светло, когда я вышел из этой лавки. Хотя солнцу уже вроде бы полагалось скрыться, но никаких примет близкого вечера не было и в помине. Солнце стояло, точно приклеенное к небосводу, будто не могло отделиться от своих небесных корней, и какая-то теплынь слегка смягчала воздух. Это мягкое тепло и яркий солнечный свет меняли лица прохожих и делали их приятней друг другу. Какие-то незнакомые люди то и дело кивали мне и здоровались. Потом появился Игнац, увязался за мной и все пытался взять у меня мою ношу. А все лавочники разглядывали меня и пакет в моей руке — лавок вдоль улицы много, да покупателей мало, каждый, кто купил что-то в одной лавке, вызывал раздражение и зависть у владельцев всех остальных.

По дороге я увидел того парня, о котором говорила лавочница. Я уже и раньше не раз встречал его, и он вызывал мою симпатию. Должен заметить, кстати, что он был вовсе не черный, а загорелый, и у него не было двойного чуба, лавочница просто плела слова без всякого смысла. Где это видано — «двойной чуб»? Но вообще-то люди, голову которых не украшает ничто, кроме чуба, мне не нравятся, они напоминают мне павлинов, которые украшают свои уродливые ноги пышными перьями. Однако у этого парня — его звали Йерухам Хофши — явно имелось еще что-то, кроме чуба. По его лицу видно было, что ему довелось пережить немало неприятностей, но он сумел выбросить их из своего сердца так же резко, как теперь отбрасывал со лба этот свой чуб. Лицо у него было худое, как у всех нынешних жителей Шибуша, а на правой щеке виднелась маленькая ямочка. Считается, что такие ямочки делают лицо симпатичным, и она действительно придавала его лицу некую мягкость, слегка умеряя жесткость его взгляда.