М.Ф. - Энтони Берджесс Страница 18

– Чего больше минуты не удержать, хотя оно легче пера?

Ответ простой. Потом морщинистая старуха сказала:

– В гостиной много стульев, посередине клоун танцует.

Молодой изможденный туберкулезник:

– Внутри тебя заперто, и все равно его могут украсть.

Дыхание у меня во рту скисло, сердце сильно билось. Может быть, надо было поесть. Ужасная головная боль. Потом кто-то сказал, я не мог разглядеть его четко:

Белая птица без перьев

Вылетела из рая,

Села на стену замка;

Пришел лорд Безземельный,

Поймал се, не хватая,

И поскакал без коня в белый зал короля.

– Да. Солнце, – сказал я. – Но откуда вам известно про снег?

А потом мужчина ученого вида в широкополой шляпе, в самоходном кресле-каталке, заговорил на языке, который я не ожидал услыхать на Карибах.

Хрящик из студня вручили мне боги,

Стоит он без всякой подмоги.

Все кует, не сгибается,

Мне скакать на нем очень нравится. [56]

– Очень просто, – сказал я. – Слишком неприлично для такой смешанной аудитории. А теперь я хочу пустить шапку по кругу.

И сорвал с головы школьника кепку, улыбнувшись в ответ на неспрошенное разрешение. Кое-кто из толпы начал быстро рассеиваться. Но выступило неожиданное существо с криком: «Стой!» – и я замер в ошеломлении. Что это, головная боль искажает картину, солнце, голод? Львиная морда какого-то фантастического прокаженного на последней стадии, обрамленная иронически ухоженной пегой гривой. Тело маленькое, перекрученное, но неопровержимо человеческое. Руки как бы тянулись вперед дугой, чтобы лапами пасть на землю. Дешевый синий костюм тщательно отглажен к празднику, чистый воротничок, галстук с рисунком – собачьи розы. Существо выкрикнуло глухим лаем, как если бы его рот был набит песком:

– Отвечай, если можешь!

Я не хотел отвечать, хоть не знал почему. И крикнул в ответ:

– На сегодня представленье закончено. Попробуйте завтра.

Но толпа перестала рассеиваться, закричала, чтоб я отвечал. Существо подняло переднюю лапу, прося тишины, потом продекламировало свою загадку:

Входа пасть, язык, нос, зубы,

Вниз темнее адской глуби,

Осторожней в путь-дорогу,

Вдруг там львиная берлога.

– Я знаю ответ, – сказал я, – но меня могут арестовать за нарушение общественных приличий. Это часть той загадки про хрящик из студня. Нет, нет. Представленье закончено. Подайте, пожалуйста. Может, мозги у меня битком набиты, да карманы пусты. Подайте, пожалуйста, от щедрот бедному чужестранцу, оказавшемуся среди вас.

Человеклев поплелся прочь, ничего не дав. От остатков толпы я собрал – в мелочи, кроме цельной долларовой бумажки от ученого студня, – семь каститских долларов шестьдесят пять центов; каститский доллар, благодаря происхождению от старого британского полуфунта, стоил несколько больше своего американского кузена. Ответив на такую массу вопросов, я был вправе задать свой собственный: читатель знает какой. Мужчина-студень дал вежливый быстрый ответ. Теперь я заметил, что акцент у него французский или креольский. Левая рука затянута в хорошую кожу. Я поблагодарил и отправился искать дешевый отель.

На полочке у парадных дверей стоял телефон, и хорошенькая девушка в коротком платье – на груди аметист, «страж-привратиик» в виде помидорчика «бычье сердце», – говорила в трубку:

– Один-один-три. Один-один-три. Мистера Ар-Джея Уилкинсоиа.

А потом взглянула на меня так, как будто уже видела раньше и я ей не слишком понравился. Наплевать. Я пошел к администраторской стойке со своей новой бритвой и тремя новыми носовыми платками. Объяснил отсутствие прочего багажа, и хозяйка сочувственно причмокнула. Вот какие дела творятся в Нью-Йорке. В Индиях гораздо безопасней. Она втягивала губы до полного исчезновения, одновременно тряся головой. Это была женщина цвета мокко с пурпурными волосами, с белым, как выкошенная тропинка, пробором, одетая в кебайя. Три доллара за ночь – вроде бы не слишком.

– Запишите фамилию в книге. Ваш паспорт.

Отель назывался «Батавия», поэтому я так понял, что она, должно быть, из Индонезии или, скорее, из старой голландской Ост-Индии. Одна Индия другой стоит. Расписываясь, заметил у нее на стойке почти пустую пачку сигарет «Джи Сам Сой» с ароматом гвоздики, выпускаемых в Сурабае, и как бы двумя крепкими церебральными пальцами подавил свою ярость в связи с утратой синджантинок. И проворчал:

– Нью-Йорк.

– Да, да, ужас.

В маленьком фойе располагался жаркий, битком набитый пивной зал, увешанный почему-то вполне обыкновенными малаккскими корзинками для рукоделия. Крупные серые ящерицы шмыгали по стенам, прятались под картинами с изображеньями парусников, чмокали губами. Несколько мужчин играли в карты, одного, моргавшего в полной невнимательности, незлобиво обвиняли в жульничестве. Одинокий пьяница, закрыв один глаз, пробовал языком свою щеку; другой, из Ост-Индии, рассматривал календарь с картинками, изображавшими молодую коричневую пару, которая целовалась в губы, а на фойе шокированный консерватор постарше наполовину отводил глаза. Или консерваторша? Не припомню. Стоял приятный запах корицы и камфорного дерева. Большая открытая дверь вела в сад, где девушка вытряхивала накрахмаленные простыни, парень чистил водоем, бороздя воду палкой. Какой-то невидимый новичок неумело бряцал на чем-то вроде лютни – до ре фа ля. Похоже, хорошее место, можно остановиться.

Я понес ключ вверх по лестнице к номеру 8, отрыгивая рыбной похлебкой со специями, съеденной в каком-то сонном ресторане. Открытое окно с нейлоновыми занавесками, плясавшими от морского бриза, выходило на Толпин-стрит, полную веселого шума. Там была сапожная, кузница, лавка предсказателя судеб. В ветхом кинотеатре шел фильм «После послезавтра». Дальше море стояло стеной. Свободно колесили чайки. Прелесть. И пустая комната, обставленная в основном воздухом. А вода? Выйдя в коридор, я нашел рудиментарную умывалку – просто каменный пол, пара кранов. Выстирал рубашку куском жесткого синего мыла, но сперва, сложив чашечкой руки, запил купленные шесть таблеток аспирина. Шишка на голове уменьшилась, но боль еще толкалась и билась. Побрился вслепую, намылив подбородок голым куском мыла. Отложил то, что хотел сделать, должен был сделать, до завтра. А тем временем отдохнуть. Повесил рубашку на проволочный крючок под бриз и улегся меж грубыми чистыми простынями. «После послезавтра», сказал остаточный образ киноафиши. Нет, решительно завтра. Пораньше.

Сначала я не мог заснуть. Лежа на боку, впервые увидел тумбочку у кровати. Что там в ней? Ночной горшок, Библия Гидеона? Открыл, увидел книгу, слишком маленькую для Библии. Обложка стояла углом, словно крыша, с закладкой приличных размеров. Закладкой служил тяжелый блестящий свисток профессионального рефери, сама же книга оказалась сборником правил футбольной ассоциации. «Игрок считается в положении вне игры, когда находится ближе мяча к штрафной линии соперника и между ним и штрафной линией не находятся два соперника или не соперник ударил в последний раз по мячу». Мощно снотворная белиберда. Значит, здесь ночевал заезжий рассеянный рефери. Рассеянный, или в конце концов возненавидевший то, вот что превратилась игра, – в повод проламывать головы или швырять бутылки, не обращая внимания па судейские распоряжения. Надо отнести книгу и свисток вниз. Впрочем, нет. Свисток красивый, оставлю себе. Он производил приятное ощущение, свойственное любой твердой округлой металлической форме. Я коснулся лба маленьким дулом: оно холодило и гладило. На свистке была двойная длинная прочная петля. Я надел его талисманом на шею. Он как бы навеял на меня сон.