Словарь имен собственных - Амели Нотомб Страница 19

– Это молочный шоколад, мам, в нем много кальция. Он мне полезен.

Значит, вот что такое еда! Внутренности Плектруды содрогались, желудок выворачивался наизнанку, она испугалась, что сейчас потеряет сознание, но нет, в обморок она не упала, просто ее стошнило – прямо на колени.

Пристыженная, убитая, она застыла, глядя на плоды своего труда.

И тут-то ее мать сказала – сухо и внятно:

– Ты мне отвратительна.

Плектруда повернула голову и встретила ледяной взгляд женщины, произнесшей этот приговор. Девочка была не в силах поверить в то, что увидела и услышала. Она выскочила из комнаты так быстро, как только позволяли костыли.

Вернувшись к себе, Плектруда рухнула на кровать и долго рыдала, пока не выплакала все слезы и не забылась сном.

Проснулась она с невероятным ощущением: ей хотелось есть.

Она попросила Беатрису, которая уже пришла из лицея, дать ей чего-нибудь перекусить.

– Ура-а-а! – завопила сестра и тотчас притащила хлеб, сыр, компот, ветчину и шоколад.

Девочка не притронулась только к шоколаду – он напомнил ей недавнюю рвоту, – зато жадно проглотила все остальное.

Беатриса ликовала.

К Плектруде вернулся аппетит. И это была не булимия, а здоровый молодой аппетит. Теперь она ела трижды в день, много и со вкусом, особенно налегая на сыр, – видимо, ее организм больше всего нуждался в этом продукте. Отец и сестры Плектруды были в восторге.

При таком рационе девочка стала быстро набирать вес. Когда она достигла сорока килограммов, лицо ее вновь расцвело. Дело шло на поправку. Плектруду даже не мучили за столом угрызения совести, что совсем уж невероятно для бывших анорексиков.

Как она и предвидела, ее выздоровление помогло оправиться матери. Клеманс, наконец, вышла из спальни и встретилась с дочерью, которую не видела с того дня, как ее вырвало. Огорошенно взглянув на Плектруду, она воскликнула:

– Как же ты растолстела!

– Да, мама, – пролепетала девочка.

– Вот те на! Раньше ты была такая хорошенькая!

– А сейчас я тебе не нравлюсь?

– Нет. Ты слишком толстая.

– Ну что ты говоришь, мамочка! Я вешу всего сорок кило.

– Вот именно: ты прибавила восемь килограммов.

– Но это было необходимо!

– Ты так говоришь просто для очистки совести. Тебе требовался кальций, а не лишний вес. Неужели ты думаешь, что похожа на балерину в таком виде?

– Но я все равно не смогу больше танцевать. Я уже никогда не буду балериной. Не мучь меня, мне и так больно!

– Если бы тебе действительно было больно, ты бы не ела с таким аппетитом.

Самое страшное заключалось в тоне, каким все это говорилось.

– Почему ты так со мной разговариваешь? Как будто я тебе больше не дочь!

– Ты никогда не была мне дочерью.

И Клеманс рассказала все: о Люсетте, о Фабьене, о том, что Люсетта убила Фабьена, о рождении Плектруды в тюрьме, о самоубийстве Люсетты.

– Что за бред! – простонала Плектруда.

– Спроси у своего отца – то есть у дяди, – если не веришь мне.

Когда прошло первое потрясение, девочка с трудом выговорила:

– Почему же ты сказала мне об этом именно сегодня?

– Ну, когда-нибудь нужно было сказать, так почему не сейчас?

– Конечно. Но зачем же так грубо? До сих пор ты была самой лучшей матерью. А теперь обращаешься со мной так, словно никогда не считала меня своей дочкой.

– Потому что ты меня предала. Ты же знаешь, как я мечтала увидеть тебя балериной.

– Но ведь со мной произошло несчастье! Разве я виновата?

– Да, виновата! Если бы ты не вела себя по-идиотски и не лишала себя кальция, все было бы хорошо!

– Но ведь я жаловалась тебе, что у меня болят ноги!

– Неправда!

– Нет, правда! Ты еще похвалила меня за мужество.

– Ты лжешь!

– Я не лгу! Ты считаешь, что это нормально – когда мать хвалит дочь за то, что у нее болят ноги? Я же просила о помощи, а ты меня не услышала.

– Ну что ж, давай, обвиняй теперь во всем меня.

Плектруда потеряла дар речи от такого вероломства.

Все рухнуло: у нее не было больше судьбы, не было родителей, не было ничего.

Дени был добр к ней, но пасовал перед Клеманс. А та категорически запретила ему нахваливать Плектруду за вернувшийся аппетит:

– Не смей поощрять ее обжорство, слышишь? Она и так толстая!

– Ну, не такая уж толстая, – промямлил ее муж. – Чуть-чуть округлилась, только и всего.

И эти слова ясно показали Плектруде, что она лишилась союзника.

Сказать пятнадцатилетней девочке, что она толстая или даже «чуть-чуть округлилась», когда она весит всего сорок килограммов, – все равно что запретить ей расти.

Перед лицом такого несчастья остается выбирать из двух зол: голодание или обжорство. Каким-то чудом Плектруде удалось избежать и того и другого. Она сохранила нормальный аппетит. Здоровый аппетит подростка, который любой врач счел бы спасительным для растущего организма, а Клеманс находила «чудовищным».

На самом деле этот внезапно проснувшийся аппетит был вполне естественным: Плектруде требовалось наверстать потери аскетических лет отрочества. Благодаря своей страсти к сыру, она подросла на три сантиметра. Метр пятьдесят восемь для взрослой девушки все же лучше, чем метр пятьдесят пять.

В шестнадцать лет у Плектруды начались менструации. Она поделилась этой радостной новостью с Клеманс. Та лишь презрительно пожала плечами.

– Тебе не нравится, что у меня наконец все в порядке? – спросила девушка.

– Сколько ты весишь?

– Сорок семь килограммов.

– Ну вот, так я и думала: ты безобразно разжирела.

– Сорок семь килограммов при росте метр пятьдесят восемь – и это ты называешь разжиреть?

– Посмотри правде в глаза: тебя просто разнесло!

Плектруда, которая к этому времени уже обрела свободу движений, сбежала к себе в комнату и бросилась на кровать. Она не плакала: ее душила ненависть, и этот приступ ярости продолжался несколько часов. Девушка била кулаками в подушку, а в голове у нее набатом звучал голос: «Она хочет моей смерти! Моя мать хочет меня убить!»

– Привет, толстуха!

Реплики, казалось бы, вполне абсурдные, но ранили они глубоко – нужно было видеть лицо матери, когда она наносила свои удары.