Падай, ты убит! - Виктор Пронин Страница 19

— Никогда не видел ничего более прекрасного.

— А ничего, что здесь... легкий беспорядок?

— Впереди лето, — беззаботно ответил Шихин, чему-то смутно улыбаясь. — Впереди долгое теплое лето. Разберемся.

— Смотри, они оставили нам стол, стулья, лежаки...

А еще старушки оставили настольную лампу, правда, разбросанную по углам дома, но все ее части оказались целыми — от молочно-белою колпака причудливой формы долитого медного основания. Оставили розово-голубую стопку журналов «Китай», где на громадных обложках были изображены то русский с китайцем, по-братски обнявшиеся навек, то щекастые китаянки с нежной кожей, в воздушных одеждах и в таких изысканных позах, что непонятно было, то ли они танцуют, то ли завлекают, как умеют, то ли у них работа такая. На чердаке Катя обнаружила два самовара с царскими медалями, три чугунных утюга и уйму непонятных вещей, которые хотелось чистить, драить, чинить и расставлять но полкам.

На участке возвышался такой роскошный дуб, что он и поныне снится Шихиным, хотя с тех пор прошло много лет и живут они в грязно-сером пятиэтажном сооружении, оборудованном водопроводными трубами, газом и канализацией. На закате его можно было принять за скалу, ночью он казался фантастическим сооружением, а на восходе походил на сгусток таинственного тумана. А днем, днем он превращался в дуб. Остались после старух и пять антоновок, которые в первый же год принесли столь обильный урожай, что яблоки пришлось ссыпать в дальнюю холодную комнату, и всю зиму оттуда распространялся по дому освежающий запах зеленовато-золотистых антоновок — легких, бугристых, с медовыми прожилками на срезе. Таких громадных яблок Шихины не встречали в своей жизни, вполне возможно, что таких яблок больше нет и никогда не будет.

А кусты боярышника у калитки! А шиповник! А орешник с рыжими белками! А малиновые заросли, в которые однажды забрался небольшой медведь, но, напуганный собаками, с шумом и треском умчался в лес! А ель!

Ведь было — стояла посреди заснеженного сада елка в разноцветных новогодних лампочках, увешанная кусочками сала, хлеба, колбасы, и окрестные птицы, привлеченные щедрым застольем, собирались со всего леса. И грудастые снегири слетались, и желтые синицы, нахальные воробьи скандалили с утра до вечера, тяжелые вороны, стыдливо похаживая в сторонке, даже тропинку в снегу протоптали, не решаясь включиться в гам всей этой мелюзги.

Окно из кухни смотрело в дубовую рощу, постепенно переходящую в березняк, в сосняк, а дальше — озера, ручьи, лесные тропинки. Изредка, в тихие зимние вечера, на поляну выходили лоси. Настороженно втягивали воздух трепетными ноздрями и, уловив в нем что-то, снова уходили в лес, не торопясь уходили, с достоинством. Темными тенями скользили между дубами кабаны, казавшиеся в сумерках громадными и опасными.

А вдоль забора к осени появилось видимо-невидимо чернушек. На всю зиму запасались Шихины солеными чернушками. А под елями встречались маслята. А под березами, сами понимаете, подберезовики. А однажды среди всего этого роскошества вымахал громадный белый гриб. О, сколько было шуму, криков, суеты! Прибежали соседи спросить — не случилось ли чего.

— Случилось! — отвечали им. — Случилось!

Но самое главное — за домом оказалась свалка, которая по живописности соперничала с натюрмортами Юрия Ивановича Рогозина. Свалку украшали продавленные самовары, утюги с чугунным кружевом, диковинные бутылки с распростертыми крыльями императорского орла, были тут потрясающие ручки от чемоданов, ножки от комодов, амбарные замки невероятных размеров, россыпи ключей на все случаи жизни — если вам вдруг понадобится открыть чего запретного, что, как вам кажется, плохо лежит, найдется ключ и для такой надобности. Когда сошел снег и Шихин впервые увидел свалку, дыхание его перехватило от счастья, он сел на траву, не в силах сделать ни шага, и с полчаса оцепенело смотрел на все эти сокровища. Кстати, здесь он нашел и розовую детскую коляску, в которой выросла его следующая дочь Анна, в этой же коляске он перевозил добро на новое жилье, в то самое сооружение, начиненное унитазами, газовыми плитами и чугунными батареями.

Много чего осталось от старушек, никогда у Шихиных не было столь богатых даров. И не будет, Автору это уже известно. Тогда Шихины не знали еще, что наступили самые счастливые их времена, отведенные высшими силами. Но в то же время ни сам Шихин, ни Валя никогда не считали свои дни в полуразрушенном доме худшими. Ни разу дом не услышал в свой адрес проклятия или просто недовольного ворчания, ни разу бревенчатые стены его не были осквернены раздраженным, злым словом.

Всю весну на участке горело пять, а то и шесть костров. Шихин сжигал сушняк, которого в саду накопилось немало, сжигал оставшееся после старушек тряпье, мусор, бумагу, щепу — освобождал дом для новой жизни. Под пол на кухне забивал сваи, приподнимая просевший угол, первый весенний дождь помог ему точно установить, в каких местах течет крыша, а крыша текла во многих местах. Он растапливал смолу и заливал дыры в шиферных листах, подсовывал под них куски черного толя, стеклил окна.

А Валя отмывала полы, стены. О как засветились бревна после теплой воды со стиральным порошком, какими ясными стали окна, когда сквозь чистые стекла в дом хлынул солнечный свет, как приблизился к окнам лес, какой просторной, какой деревянной стала кухня, когда пол вспыхнул теплым сосновым светом, как заблестела под дождем тропинка в саду и позвала, позвала...

Простите, ребята, не могу остановиться.

Так исстрадался в известковых стенах, среди бетонных лестниц и заплеванных площадок, что, рассказывая о деревянном доме, отдыхаю душой, кажется, будто и мне позволено будет когда-нибудь вселиться в такую вот завалюху и посвятить жизнь ее восстановлению, чего не бывает... Но сам-то наверняка знаю — не будет этого. Тысячи опустевших домов гниют, однако говорят, что если их отдать людям, то государство наше может ущерб понести, а то и вообще рухнуть. Весь мир победить можем, а вот домишки такие, оказывается, таят в себе опасность. И таят. Поскольку дают человеку иные ценности, иной отсчет, иное к миру и к себе отношение...

А это был настоящий бревенчатый дом. Терраса, потом сени, коридор, который по нынешним временам обязательно переделали бы в две-три комнаты, кухня... Одну эту кухню можно назвать дачей, и никак не меньше. Три окна выходили в сад. Стоило их распахнуть, и в дом бесшумно вламывались цветущие яблоневые ветви, комнаты наполнялись запахом холодных осенних антоновок, покрытых ночной изморосью, шумом дождя, невнятным шелестом мокрой листвы, летним зноем, настоянным на цветах шиповника. И хотелось прислониться к бревнам, прижаться к ним спиной, затылком, закрыть глаза и замереть, ощутив себя частью стен, бревен, сада, дубравы...

Старушки не отходили от крыльца более чем на несколько метров, и весь участок постепенно превратился в настоящий заповедник. Зверье наслаждалось полной независимостью, никто не зарился на их шкуры, рога, мясо. Забор в нескольких местах был завален лосями, под орешником можно было увидеть рытвины, оставленные кабанами, белки проносились в ветвях легко и невесомо. Искорками вспыхивали они в ореховых зарослях, появляясь и исчезая быстрее, чем глаз успевал привыкнуть к их изображению. И ежей оставили Шихиным добрые старушки. Стоило вечером неподвижно постоять среди деревьев несколько минут, как все вокруг наполнялось шорохом, деловым таким, озабоченным, торопливым шорохом ежей.