Предание смерти - Эльфрида Елинек Страница 19

Послушай: недавно меня поразила болезнь под названием вискоза, правда, на снимке этого еще не видно. Или все же видно? От этой болезни я как-нибудь избавлюсь, принимая высококачественное лекарственное средство — витамины из хлопка и стриженой шерсти. Но ничто не является только средством, все — цель. И тут моя мягкая, как шелк, льстивая потребность в ласке с треском валится на пол. Я хватаю твою руку своими железными когтями, что раньше тоже были руками, когда во мне еще жила женщина. Но ты это не сразу замечаешь. Моя вялая грудь съехала назад, за спину, они смеются надо мной, высмеивают меня. Теперь и ты смеешься вместе с ними, сперва непроизвольно, а потом совершенно отвязно. Кто я такая? Передо мной инструмент, кажется, это кинжал, я подставляю ему свою незашнурованную фантазиями грудь, должен же он, наконец, пленить меня! Но у меня ничего не получается, грудь тем временем сдвинулась за спину. Там нет решетки, и не написано, где выход. Поэтому она остается пока со мной, моя горячая грудь, в ней я еще долго буду держать себя в тепле, а заодно и тебя, если позволишь. Прошу, помоги мне! Так! Так! Так! Еще раз! Теперь хорошо.

Спортсмен. Да успокоишься ты, наконец?! Из тебя так и лезет, как бесконечная колбаска дерьма, твой закон, лезет беспрерывно, сдохнуть можно, неудивительно, что я ушел, не обращая на тебя внимания. Ты глупая старая корова! Неженственная! Неестественная! Чуждая всему человеческому роду! Не понятная, как в кино, а какая-то двусмысленная. Информация без приемника. Сообщение, не подогнанное предварительно к картинке. Все не так не так не так!

Женщина. Кажется, моя смерть и впрямь есть нечто реальное. Я падаю, отличное упражнение для того, чтобы снова подняться… В конце концов мои вершины все это время так и оставались недосягаемыми, потому что ты со мной, реально существующим женским прибором, мало тренировался. Ты наверняка подыскал себе другую энергетическую установку. Я втайне окутывала себя целым облаком духов, но даже если бы ты ткнулся в меня лицом как в неубранную вовремя лестницу, то, думаю, и тогда бы меня не заметил. Я гордо умолкаю. Есть тип образованных людей, которые откровенно ненавидят свое окружение. И говорят об этом прямо, с легкостью, которая меня ошеломляет, хотя я тоже отношусь скорее к людям начитанным, чем к тем, на кого заглядываются. Нет, рассматривать меня не имеет смысла. Зато я одна из тех, кто в эти пятьдесят послевоенных лет чувствовали себя обязанными быть предельно искренними в том, что говорят и видят, о чем спрашивают. В благодарность за это я правлю миром из своего кресла перед телевизором. В то же время я сожалею о том, что сделала, так как никто ко мне не прислушивается, все предпочитают смотреть бессмысленные спортивные передачи.

Как могло случиться, что я все больше горжусь собой и в то же время каждодневно впитываю в себя корм для глаз — всех этих телеведущих, экспертов, комментаторов. Безо всякой пользы. Я не могу ничего изменить, однако втянута в эту тайную войну со всем, что живет и находит отражение на экране. Именно потому, что я во всем этом не участвую, а в лучшем случае прихожу и ухожу, сажусь в кресло и встаю с него, причем никто этого не замечает. Ты видишь во мне воплощенное презрение, которое бьет по мне же, ты можешь обнаружить его, это презрение, даже в моей расположенной в зеленом районе, но закрытой для посетителей квартире. Там я не нуждаюсь в других людях, потому что каждый вечер ко мне приходят миллионы, к счастью, уменьшенные в размерах. Но тебя это не интересует. Я первое слово своей матери, а ты последнее слово своего отца. Я — мастерица по запутыванию вещей, в охотку обвиняющая саму себя.

Спортсмен. Так выражайся яснее!

Женщина (яростно). Сейчас я обвиняю себя в том, что сделали твои отцы. А сделали они следующее: где бы они ни появлялись, они расстреливали, убивали, жгли. Попытайся я сделать то же самое, это в лучшем случае закончилось бы самоубийством, неудавшимся, ибо в качестве лезвия бритвы я бы, разумеется, использовала свое чувство. Ничего другого под рукой у меня чаще всего не бывает. О господи! Оно слишком мягкое, это чувство! Возьму другое, наклею на него кожу и волосы, но тогда оно не будет похоже на человеческое. Разве это я? Как прекрасен все-таки мой гнев! Я каждый день до отвала кормлю его сухим кормом. Размочу в слезах — и он готов к употреблению. Но к нему не притрагивается даже собака. Я всматриваюсь в даль, пока не настрою изображение на резкость: сильный пол вошел в твоих отцов и вышел из них. Победители забрали их жилища и съели пищу, выросшую на наших полях, запихнули, стало быть, себе в рот плоды. Иначе не скажешь… А потом они, победители, пошли к солдатским гробам, где, словно обезумев, выли женщины, и весьма грубо поволокли их к себе в постель. Что ж, им хорошо было спать! Я говорю это, и говорю неохотно, но мы живем во времена языковых штампов, и я вношу свой немалый вклад. И все же то, что я говорю, — правда!

Телевидение, сказавшее мне об этом раньше всех, всегда приходит ко мне первым, в конце концов, оно не может творить чудеса! Для меня важно открыть окно в мир, и мир является мне в этом приборе, где случайно хранится и мое сердце. Телевидение — склеп моего сердца. На этот неф я могу поставить парус, чтобы наконец приблизить к себе даль, ибо сама никогда не стану к ней приближаться. Никто меня не слушает. Все мне верят. Никто мне не верит. Мне постепенно надоедает быть злой, хотя каждый день я вижу много зла. Мне никогда не надоест жаловаться на свое окружение, я охотно обременяю себя жалобами, так что даже моя грудь, которая всегда обременяла меня, сдвинулась мне за спину, потому что впереди, в бесконечных жалобных вздохах, ей просто не нашлось места. Сам видишь. Я бы с удовольствием погрузилась в теплую повседневность, но еще охотнее ввязалась бы в нескончаемую, отнюдь не тайную войну со всем, что живет на земле. По одной причине; потому что очень многое, включая меня, уже лишено жизни.

Видите ли, оно лишь делает вид, что живет, но стоит нажать на стоп-кадр — и все застывает. Природа может быть представлена только так, как предусмотрел оператор натурных съемок, как универсум. Но природа — это далеко не все!

Как ужасно, я снова чего-то не выношу, я разделена надвое, разорвана, разрезана пополам, я страдаю. Этими словами я кратко описала состояние лучших людей, к которым отношу и себя. Я взяла на себя роль одержимой и часами орала на всех, и они никак на это не реагировали, потому что, как и я, сидели перед своими ящиками, но видели в них нечто совсем другое. Я дам вытянуть из себя целую серию. Ужасно, что произошло тогда в Югославии, но теперь все позади. Люди выходят на улицу. Один человек убил свою жену за то, что она заснула перед телевизором.

Спортсмен. Одобряю. Я так здоров и крепок, что могу не бояться каких-то там картинок. Конкуренции с этой стороны не опасаюсь. Я и сам часто появляюсь на экране, могу себе это позволить. Я проникаю в тебя, а потом выбираюсь обратно, став на один горячий луч беднее. Я, например, знаю одну женщину, которая все время повторяет: великолепно, восхитительно, удивительно, замечательно! Она — самое мерзкое существо из всех. Однажды женщины решили не рожать больше детей мужского пола, чтобы мужчины не смогли потом стать неподкупными свидетелями того, что они, женщины, не сумели сделать. Вместо груди вы охотнее таскали бы на себе свою вину, как это делаем мы. Но это вам никогда не удастся! Не имеет значения, что ты прикрепила груди к своей спине, хотела равномернее распределить их тяжесть, чтобы еще ниже опустить голову. Вероятно, по причине старой вины за нашу войну, вины, утратившей за давностью силу. Но у тебя наверняка имеются и другие вины, жаль, что ты упрятала их в домашнем хозяйстве.