Бэстолочь - Юрий Вяземский Страница 19

– Вы меня видели в Никольском крематории, – оборвал ее Кирилл. – Я там работаю. Помогаю, так сказать, провожать в последний путь.

– Да ну вас! Скажете, ей-богу!.. Нет, а правда? Я вас, наверно, в кино видела. Да?.. Ну точно! Я вас сразу узнала. Говорю мужу, а он, черт неграмотный…

– Я сейчас приду! – снова оборвал ее Кирилл, недобро глянул на женщину – и она ушла.

Не выдержала Ленка! Теперь Кирилл это понял. Но два года назад, когда только развелись, мучил себя понапрасну, искал виновных в происшедшем, винил себя, винил Ленку.

А виновных не было. Виновна была сама жизнь, точнее, его актерская жизнь, тяжелое и мучительное, но единственно возможное для него существование, назвать которое искусством язык не поворачивался, но которое требовало-таки своих жертв. Чем меньше было похоже на искусство, тем сильнее требовало и тем чаще приходилось жертвовать, а главное – хотелось жертвовать.

И одной из жертв, самой крупной из них, стала она, Ленка.

Потому что каждой женщине нужны если не постоянные забота и внимание, то по крайней мере присутствие рядом с ней любимого человека. Что это за любимый, скажите на милость, который всегда куда-то уезжает от тебя и уезжает надолго, на месяц, на два, на три месяца? А если никуда не уезжает и живет рядом – все равно от него мало толку, так как уходит он из дому рано утром и возвращается поздно вечером, а то и за полночь. И если бы только это!

Чужие, красивые, раскованные женщины, с которыми твой муж работает, то есть: сопереживает, сострадает им, целует, обнимает, носит на руках, ложится в постель. Ты ждешь его до позднего вечера, к каждому шороху за дверью прислушиваешься, от каждого движения лифта замираешь, а он в это время… И ведь слова ему за это не скажешь, потому что это – его работа, его дело, его творчество.

А нацеловавшись и наобнимавшись, придет потом к тебе, ждущей и неспящей, повалится рядом с тобой на постель, чмокнет тебя в лоб и скажет: «Миленькая, давай только сразу спать. Я сегодня безумно устал. Сложнейшую сцену снимали». И заснет тут же, через минуту, словно издеваясь над тобой, над твоим ожиданием.

Какая нормальная женщина, скажите на милость, сидя в кинотеатре и видя, как на экране ее собственный муж ухаживает, обольщает, раздевает… Да, конечно, все это – только игра, без подлинного чувства, невсерьез. Все это понятно!.. Хотя разве можно целовать красивую женщину и ничего при этом не испытывать? Хоть какое-нибудь, пусть самое маленькое чувство, но все же не может не появиться в этот момент! И кто даст тебе, жене его, гарантию, что оно не появилось, не родилось, маленькое, непрофессиональное и незаметно не переросло в нечто большее, угрожающее тебе и уже серьезное? И что все это уже было, но там, за кадром, о чем ты так и не узнаешь! Когда вместе пили чай в буфете, когда целую ночь просидели в актерской в ожидании съемок, когда целых два месяца в экспедиции жили в соседних номерах в гостинице, когда вместе работали…

Вот самое страшное! Ничто так не сближает, как совместное творчество, совместный поиск, совместные неудачи и находки, когда два совершенно разных и чужих человека вдруг как бы сливаются в единое целое, начинают чувствовать и понимать друг друга так точно и так мгновенно, как никогда не чувствовали и не понимали своих близких. Да никакие соседние номера в гостинице и обеды в ресторане не в состоянии так скоро и так тесно сблизить. По роли они могут ни разу даже не поцеловаться, смертельных врагов могут играть, а близость между ними возникает удивительная. А если к тому же они еще играют влюбленных, и живут в соседних номерах, и обедают вместе в ресторане…

А она, Ленка, сидит в это время у себя в редакции и правит статью, скажем, об одноклеточных водорослях.

Да что там говорить о женах-неактрисах, когда сами актеры ревнуют и бесятся от ревности.

Как-то раз одна молодая актриса, замужем тоже за актером, призналась Кириллу: «Я как увидела, что мой Вовка куролесит с ней по постели в одних трусах, так прямо злость взяла. Понимаю – идиотка, но ничего не могу с собой поделать. Сижу и думаю: „Ну погоди! Я тебе отомщу! Специально выберу роль, чтобы в ней было побольше любовных сцен, а потом приглашу тебя на просмотр!“ И выполнила обещание и Вовку своего на просмотр пригласила. Когда на экране началась „самая любовь“, Вовка сидел бледный, злой, так что даже в темноте было видно, что злой и бледный. А когда по окончании просмотра его молодая жена попыталась было нежно обнять мужа, с такой ненавистью отшвырнул ее от себя, что сам испугался.

…Не выдержала Ленка. И не только ревности и одиночества. Кстати, они стали возможны лишь в последний период их семейной жизни, когда Кирилла начали постоянно снимать. А до этого он целыми днями сидел дома без дела. Что там днями – неделями, месяцами даже.

Выскакивал в коридор на каждый телефонный звонок или нарочно не подходил к телефону, когда жена была дома и было кому снять трубку, но все равно вздрагивал от каждого телефонного звонка, от нервной своей надежды. Ждал, что позвонят со студии после кинопробы и сообщат ему об утверждении на роль или предложат пробоваться в другом фильме, дадут какой-нибудь эпизодик, что-нибудь вроде: «Петров, куда больного несешь?.. Давай его на анализы!» – для которого и пробовать-то смешно, но все равно будут пробовать, сначала на фотопробы вызовут, потом на кино-. И слава богу, что вызовут: лишний съемочный день подарят, лучик работы во мраке горестного безделья… Но не звонили, не утверждали и даже эпизодиков не давали.

Иногда не выдерживал и ехал на студию, незваный и никому не нужный бродил по студийным коридорам, заглядывал в павильоны, с завистью смотрел на то, как снимают других, часами нарочно слонялся возле тонзалов в унизительной надежде, что кто-нибудь из актеров вдруг в последний момент не явится на озвучивание и какой-нибудь ассистент режиссера, изгнанный из тонзала разъяренным метром, вдруг выскочит в коридор и, случайно наткнувшись безумным взглядом на него, Кирилла, попросит «спасти смену», то есть произнести за отсутствующего «да» или «нет» или «ага», «угу», «м-да», которое, не будь метр разъярен, кто угодно мог бы произнести, а можно и не произносить вовсе.

И Кирилл ухватится за эту спасительную просьбу о спасении и хоть на короткое мгновение снова почувствует себя артистом, войдет в тонзал, небрежно скинет пиджак, деловито расстегнет ворот рубашки, встанет к пульту вместе с другими артистами, испробует это «ага», «м-да», «угу» во всех возможных вариантах, на разные голоса, с разными эмоциональными оттенками, тщательно будет «укладывать текст», подгоняя его под чужое изображение и чужой голос, а когда спасительный лучик работы промелькнет и погаснет, получит на память оранжевый квиток, справку для предъявления в студийную кассу на десять рублей за вычетом двадцати пяти процентов, которую еще долго можно будет любовно ощупывать у себя в кармане как материализовавшуюся память, вещественное доказательство того прекрасного, которое незаметно промелькнуло в жизни и погасло. Он ее и в кассу, может быть, потом не снесет, а на следующий день в припадке ярости выбросит в мусорное ведро, но перед этим обязательно покажет жене: вот, дескать, срочно вызвали сегодня на студию, надо было спасать смену.