Мешуга - Исаак Башевис Зингер Страница 19

— Это твой дом.

Я часто размышлял о животных и путях их любви. Мощные, как большинство созданий Господа, они не обнаруживали особой удали в половых отношениях. Я был свидетелем спаривания лошадей и коров, а также львов в зоопарке. Они делали то, что делали, и затем возвращались к своим обычным занятиям. Причина этого, говорил я себе, заключается в том, что животные лишены речи, в отличие от мужчин и женщин, для которых язык неотделим от желания. С помощью слов мужчины и женщины выражают свои страстные стремления, свои нужды, все, что уже происходит, и все, что еще может произойти.В ту ночь темой наших разговоров до объятий, после них и даже во время самих объятий был Макс. Мы обещали никогда не предавать его и поддерживать его детскую душу. У меня и раньше бывали бурные ночи, но, по-моему, в тот раз мы с Мириам превзошли себя. Мы легли рано, а когда позже, засыпая, я взглянул на светящийся циферблат своих часов, была половина третьего.

Я снова закрыл глаза, и мне показалось, будто Мириам прошептала мне несколько слов, но я не разобрал их смысла. Вдруг она испустила приглушенный вопль, Я тотчас проснулся, пронзенный смертельным ужасом. Кто-то копошился у наружной двери, пытаясь взломать ее. Мириам перекатилась, едва не упав с кровати. Вор или грабитель, или кто-то еще, ухитрился войти в квартиру. Внезапно в прихожей загорелся верхний свет, и я увидел молодого человека, невысокого и коренастого, с длинными волосами и черной бородой. На нем были розовая рубашка и грязные брюки. В правой руке он держал револьвер, а в левой небольшую сумку. Это напомнило мне сцену из второсортного фильма, хотя я понимал, что мой конец может быть близок. Я чуть успокоился, но потом снова насторожился, Мириам, совершенно голая, сделала движение, как будто собираясь ударить мужчину, но остановилась.

— Стенли! — воскликнула она.

— Да, это я, — сказал молодой человек. — Пожалуйста, постарайся не вопить и не делать глупостей.

Я сел в кровати, тоже голый, наблюдая эту сцену без страха, который должен бы был охватить меня, и даже с любопытством. Я знал, что Стенли был законным мужем Мириам. Она уже рассказывала о нем — о его сексуальных затруднениях, его слезливой сентиментальности.

— Кто это, твой новейший любовник? — и он показал револьвером на меня.

Мириам оглянулась вокруг, ища чего-нибудь, чтобы прикрыться. Но ночная рубашка лежала далеко от нее, а я не осмеливался подать ее ей. Она спросила:

— Чего ты хочешь?

— Тебя.

— Ты видишь, что у меня уже кое-кто есть.

— Покончила с Максом? — спросил Стенли.

— Нет, — ответила Мириам.

— Эй, ты, — Стенли повернулся ко мне. — Если хочешь прожить еще несколько лет, лучше проваливай отсюда. Иначе тебя вынесут.

Только теперь я заметил, что Стенли говорил с акцентом. Так, как будто переводил слова с другого языка. Был это идиш? Польский? Немецкий? Я спросил:

— Могу я одеться?

— Да. Бери свои тряпки и иди в ванную. Не вздумай звать помощь, иначе я…

— Минуту.

— Хватай свои вещи и убирайся. Быстро!

Я опустил ноги на пол, и они чуть не подогнулись подо мной. Колени ударились о радиатор. Пиджак, брюки и рубашка висели на стуле, который стоял между кроватью и ванной. Глаза как будто ослепли. Где я оставил туфли, носки, шляпу? Когда я схватил пиджак, мои очки для чтения, ключи и пачка лежавших в кармане банкнот упали на пол. Я двинулся к ванной, и тут Мириам спросила на идише:

— Ты что-то уронил? Я слышала, ключи стукнули об пол.

В ее голосе не было ни малейшей нотки страха.

Я ответил:

— Ничего сколько-нибудь важного.

— Вы говорите на идише? — спросил Стенли.

— Да, я из Польши.

— Из Польши, а? Подождите. Думаю, что я знаю, кто вы, — сказал Стенли. — Вы писатель, пишущий на идише. Я видел вашу фотографию. Как вас зовут?

Я сказал ему свое имя.

— Я вас знаю, знаю. Я читал вашу книгу. На английском, не на идише. — Он обернулся к Мириам. — Не двигайся! Стой на месте!

— Я стою, стою, ты, идиот!

— Мистер Стенли, — сказал я. — Мне известно ваше положение, и я могу понять ваши чувства. Но не надо направлять на нас оружие. Мы не пытаемся оказать никакого сопротивления. Я немолодой человек, мне скоро пятьдесят. Кроме того, мы все евреи, — я говорил, стыдясь собственных слов.

— Да? Вы, может быть, еврей, но она хуже, чем любая нацистка, — ответил Стенли. — Что вы за еврей, если водитесь с опустившейся потаскухой? — повысил голос Стенли.

— Стенли, не валяй дурака. Положи револьвер, — сказала Мириам.

— Я буду делать то, что мне нравится, а не то, что ты говоришь. Стой там, где стоишь, или сдохнешь. Что случилось с Максом? Ты с ним покончила?

— Нет, не покончила, — сказала Мириам.

— Я пришел, чтобы положить конец либо твоей вонючей жизни, либо своей, — сказал Стенли. — Я не стану убивать этого человека, — показывая на меня, — но ты, ты грязная б…дь, скоро ты будешь мертва. Мистер — как ваша фамилия? — Грейдингер, я думаю, вам следует знать, что вы связались с б…дью. Она была шлюхой еще в пятнадцать, она сама мне это рассказывала. В тридцать девятом году, когда ее родители уехали в Россию, она отказалась поехать с ними потому, что была любовницей сутенера. Позже он переправил ее на «арийскую» сторону и отдал в публичный дом, в бордель. Правда это или нет?

Мириам не ответила.

— Могу я воспользоваться ванной комнатой? — спросил я.

— Подождите. Пусть ответит на мой вопрос. Правда это или нет? Она сама мне это рассказывала. Отвечай, или тебе конец!

— Это неправда, — ответила Мириам.

— Ты сама мне это рассказывала, своим грязным ртом. Ее клиентами были нацисты, убийцы евреев. Они приносили ей подарки, которые снимали с убитых еврейских девушек. Я вру? Отвечай, или это будет твоей последней минутой!

— Я не хотела умереть в шестнадцать лет.

— Ты могла перейти мост со своими родителями вместо того, чтобы оставаться с сутенером. В Германии, в лагере, ты была любовницей немца. И здесь, в колледже, ты делала то же самое со своими профессорами. Я говорю правду?

— В шестнадцать я хотела жить. Теперь больше не хочу. Можешь стрелять в меня сейчас же, психопат!

— Отправляйтесь в ванную, — приказал мне Стенли. — И побыстрей!

Я попытался открыть дверь в ванную, но, похоже, ее заело. Я тянул за ручку, но в моей руке не было силы. Я повернул голову и посмотрел на Мириам, которая все еще оставалась голой, и на Стенли. Сцена показалась мне нереальной, какой-то карикатурной. Я услышал себя, говорящего: «Простите меня». Слова прозвучали глупо, трусливо. В этой затруднительной ситуации меня охватило нечто похожее на стыд — за себя, за Мириам, даже за Стенли — маленького, с обрубками ног, с выпирающим животом, с лицом, наполовину спрятанным за длинными волосами и черной бородой. Револьвер трясся в его руке, угрожая падением. Что-то хлынуло мне в горло и начало душить меня — смесь кашля и смеха.