Порнография - Витольд Гомбрович Страница 19

— Клянитесь мне здесь же, немедленно… Любовь и верность. Скорее.

Они склонили голову к ее рукам, Геня заплакала. Но палец уже вновь поднялся и указал в другом направлении — в угол, где лежит… Началась суматоха. Его подняли — и я увидел, что он ранен, кажется в бедро, — и положили перед Амелией. Она шевельнула губами, я подумал, что наконец узнаю, в чем дело, почему он здесь, с ней, этот (юный) и тоже окровавленный, что между ними… Но внезапно она судорожно вздохнула раз, другой и побелела. Пани Мария подняла крест. Пани Амелия впилась взглядом во Фридерика и умерла.

Фридерик поднялся с колен и вышел на середину комнаты.

— Склонитесь перед ней! — воскликнул он. — Воздайте ей почести! — Он взял из вазона розу и бросил ее перед диваном, после чего протянул руку к Вацлаву. — Ее душа достойна ангельских хоров! Нам же остается только склонить голову!

Эти слова, не говоря уже о жестах, показались бы театральными, скажи их любой из нас, он же хлестнул нас ими властно, как король, которому позволительна патетика, для которого существует иная естественность, возвышающаяся над обыденной, король — властелин и законодатель! Вацлав, покоренный властностью этой патетики, встал с колен и горячо пожал ему руку. Казалось, что целью этого вмешательства Фридерика было завуалирование всех тех странных двусмысленностей, которые приглушили блеск смерти, и возвращение ей должного величия. Он сделал несколько шагов влево, затем вправо — будто заметался среди нас — и оказался рядом с лежащим (парнем).

— На колени! — приказал он. — На колени!

Этот приказ, с одной стороны, был естественным продолжением предыдущего приказа; но, с другой стороны, оказался бестактностью, так как обращен был к раненому, который не мог двигаться; и эта бестактность еще более усугубилась, когда Вацлав, Ипполит и Кароль, запуганные его авторитетом, бросились к (парню), чтобы поставить его в требуемую позицию. Да, это уж было слишком! Когда же руки Кароля охватили (парня) за плечи, Фридерик потерялся, затих и погас.

Я был ошеломлен и измучен… столько впечатлений… но я уже знал его… и понимал, что он вновь затеял какую-то игру с нами и с самим собой… в напряжении от близости мертвого тела Фридерик совершал какую-то работу, проводил акцию, цель которой была скрыта в его сознании. Все это делалось умышленно, хотя, возможно, умысел не был осознан им самим, возможно, следовало бы сказать, что ему известна была лишь преамбула к замыслу, — но я бы удивился, если бы дело тут было в воздаянии почестей Амелии, нет, речь шла о подключении к нам того, лежащего, во всем его скабрезном и компрометирующем значении, об «выуживании» его, выпячивании и «увязывании» с Геней и Каролем. Однако какая же связь могла возникнуть между ними? Конечно, эта золотистая дикость подходила нашей паре уже хотя бы потому, что тоже была шестнадцатилетней, но, кроме этого, я не видел между ними ничего общего, и, думаю, Фридерик тоже не видел, а действовал вслепую, руководствуясь таким же, как у меня, смутным ощущением, что он, тот лежащий, усиливает их, демонизирует… Именно поэтому Фридерик прокладывал дорогу к ним ему, лежащему.

Только на следующий день (заполненный приготовлениями к похоронам) я узнал подробности рокового происшествия — которое оказалось в высшей степени запутанным, странным, ненормальным. Восстановление фактов было делом нелегким, осталось много безнадежных пробелов — тем более что единственные свидетели, тот самый Юзек, Юзек Скужак, и старая кухарка Валерия, терялись в хаосе своего темного, беспомощного рассудка. Все указывало на то, что пани Амелия, войдя в буфетную, услышала какой-то шорох на лестнице, ведущей в кухню, и натолкнулась там на этого Юзека, который прокрался в дом, чтобы что-нибудь стянуть. Услышав ее шаги, он бросился в первые попавшиеся двери и оказался в комнате кухарки, разбудив спавшую крепким сном Валерию, которая зажгла спичку. Дальнейший ход событий известен прежде всего из ее бессвязного рассказа.

— Как я зажгла спичку, да как увидела, что кто-то стоит, так вся и занемела, даже двинуться не могла, а спичка у меня в пальцах догорела, вона, весь палец сожжен. А пани помещица против него стоит, у дверей, и тоже ни с места. Спичка-то у меня погасла. Ничего не видать было, окно ставнями закрыто, я лежу, смотрю, ничего не видать, темно, хоть бы половица скрипнула, ничего и ничего, будто их и нету, я лежу, только на Господа Бога и надеюсь, и ничего, тихо, ну, смотрю я на пол, а там уголек спички светится, но все одно ничего не освещает, ничего и ничего, хоть бы кто вздохнул, а то ничего. Как вдруг… — здесь она запнулась, будто споткнувшись о брошенное поперек бревно, — как-то так… как-то пани вдруг кинется! На него!… Кажись, под ноги ему… кинулась… Ну, и повалилась!… Я уж не знаю, храни нас Боже, хоть бы уж ругнулся кто, а так ничего и ничего, только на полу возятся, я хотела помочь, да где там, обомлела совсем, а тут слышу, нож в тело втыкается, раз, другой, снова слышу — нож в тело, а потом оба убегли в дверь, и все! Тут уж я вконец обомлела! Обомлела, и все тут!

— Это невозможно! — резко заявил Вацлав, выслушав ее рассказ. — Такого не могло быть! Не верю, чтобы мать… вела себя подобным образом! Эта баба что-то напутала, переврала по своей глупости, ох, лучше уж квохтанье кур, лучше уж, — кричал он, — квохтанье кур!

И тер ладонью лоб.

Но показания Скужака совпадали с тем, что рассказала Валерия: помещица бросилась первая и «повалила» его, потому что «под ноги» бросилась. С ножом. И он показал не только пораненное бедро и бок, но и отчетливые следы от укусов на шее и руках.

— Кусалась, — сказал он. — Нож я вырвал, а она сама на нож напоролась, ну, я вскочил и бежать, а староста стрельнул в меня, у меня нога замлела, я и сел… Ну, и словили меня.

Но в то, что Амелия «напоролась» на нож, никто не верил.

— Ложь, — сказал Фридерик. — Что же касается укусов, боже мой, да в борьбе за жизнь, в яростной схватке с вооруженным бандитом (ведь нож был у него, а не у нее)… ну и нервы, конечно… Ничего удивительного. Инстинкт, знаете ли, инстинкт самосохранения…

Так он говорил. Тем не менее все это было по меньшей мере странно… и непристойно… пани Амелия, кусающаяся с… И с ножом все было не так-то просто, ведь, как оказалось, нож принадлежал Валерии, длинный и острый кухонный нож, которым резали хлеб. Так вот, этот нож лежал на столике у кровати, именно там, где стояла Амелия. Из чего следовало, что она, на ощупь, в темноте найдя нож, бросилась с ним на…

Убийца Амелии был босым, с темными ступнями, и в нем преобладали два довольно банальных цвета — золото кудрей, падающих на черные глаза, в которых застыла угрюмость, как в лесных озерах. Эти цвета усиливались ослепительным, чистым блеском зубов, белизна которых объединяла его с…

Ну так что? Так как же? Все говорило за то, что пани Амелия, оказавшись в темной комнате с этим (парнем) в тисках усиливающегося напряжения, не выдержала и… и… Нащупала нож. После чего она озверела. Бросилась на него, чтобы убить, а когда они упали вдвоем, кусалась как безумная. Она? С ее праведностью? В ее возрасте? Она, непогрешимая, с моральными устоями? Не было ли это только фантазией, рожденной в темном мозгу кухарки и парубка, дикой легендой под стать им самим, искажающей неуловимые оттенки картины, скрытой во тьме? Темнота в комнате была удвоена темнотой их воображения — и Вацлав, окруженный этой темнотой, которая валила его с ног, не знал, что делать, это для него убивало мать сильнее ножа, пачкало ее и шельмовало — он не знал, как ее спасти для себя от этого безумия, засвидетельствованного на шестнадцатилетнем теле ее зубами и ножом. Такая смерть матери разбивала для него вдребезги всю ее жизнь, Фридерик старался, как мог, подбодрить его.