Голыми руками - Симонетта Греджо Страница 19

В последнее время все очень переменилось. Когда я приехала в город за покупками, булочница попросила меня выйти из ее лавки, а мясник сообщил, что жена запретила ему меня обслуживать. Сказав это, он ретировался и спрятался в морозильном отсеке, красный, как кусок мяса, который он только что разделывал.

Вернувшись домой в Париж, Джио стоял на своем: “Это мое личное дело, а вам должно быть стыдно задавать мне такие вопросы”. То же самое ответил он подростковому психиатру, которого пригласила Миколь, после чего тот принял приличествующую ситуации мину и ретировался подобру-поздорову.

Но Миколь не сдавалась. На все ее расспросы о том, что же между нами произошло, Джио отмалчивался и только мотал головой — защищал меня, как она считала. Он все отрицал — но так, что Миколь ему не верила. Наконец она довела его до белого каления, и во время грандиозного скандала он завопил, что да, он спал со мной все лето, что это было лучшее, что произошло с ним в жизни, и уж этого никто у него не отнимет. Миколь побелела и завопила в свою очередь, что она с самого начала это знала. Рафаэль попытался вмешаться, Джио начал кричать, что это неправда, что это он так просто сказал, но никто его уже не слушал, потому что Миколь собралась уходить, держа за руки рыдающих близняшек. Стоя в дверях, она начала диктовать свои условия. Она заявила, что, пока Рафаэль не подаст на меня в суд, она домой не вернется и пусть тогда они с Джио разбираются сами как хотят.

Я знаю все это от Рафаэля, который мне позвонил. Судя по голосу, он был на грани и изъяснялся обрывками фраз:

— На месте Джио… Собственно… Вообще-то говоря… Если это правда… Да нет, считай, что я ничего не говорил…

Он объяснил мне, что бессилен против Миколь: иначе это развод, развал семьи, он потеряет Адзурру и Аллегру — в общем, будет война. Он дал мне понять, что даже переговоры невозможны, потому что это не единственное, в чем может упрекнуть его Миколь.

Мне показалось, он вот-вот расплачется, но он повесил трубку.

Не переношу плачущих мужчин. Не потому, что это как-то принижает их в моих глазах, а потому что плачут они, как правило, по ничтожным, недостойным слез причинам. Чаще всего жалеют самих себя.

Существуют голоса более материальные, чем тело. Бывают голоса, которые смущают покой, сводят с ума — и такие, что, наоборот, успокаивают, утешают. Голос мамы был низкий, грудной, с раскатистыми “р” немного на итальянский манер. Голос отца — проникновенный, хрипловатый, несмелый, неуверенный, часто замирающий в поисках нужного слова.

Голос Рафаэля… Мне достаточно было закрыть глаза, чтобы его услышать. В нем звучали нотки теплые, как ласка. Некоторые его слова я не могла вспоминать без дрожи. Но как заткнуть уши, если голос идет у тебя изнутри?

Запертая в хлеву с коровами, я, как и они, пережевывала свою жвачку. Животные смотрели на меня немигающими глазами. Мне хотелось, чтобы у меня было побольше времени. Все так стремительно неслось куда-то. Я многого не успела сказать Джио.

Мне позвонила Анни, позвонил д’Оревильи. Они спрашивали, все ли у меня в порядке “несмотря ни на что”. Я отвечала, что все нормально. Для человека, связанного по рукам и ногам и стоящего на краю обрыва, куда его тихонько подталкивают, все действительно было ничего. Оба предложили мне пожить у них несколько дней, отдохнуть, собраться с мыслями. Но отдохнуть от чего? С какими мыслями собраться? Я же не могла предложить Джио руку и сердце, чтобы спасти честь семьи. И на сластолюбивого старичка-профессора, не устоявшего перед чарами какой-нибудь лолиты, я тоже не похожа. Хотя, по правде говоря, если бы мой случай относился к одному из названных, мне бы вынесли менее суровый приговор.

Дело близилось к вечеру. Одна из коров не сводила с меня больших спокойных глаз, изо рта у нее текла слюна. От коровы приятно пахло травой и молоком. Хлев казался мне обителью покоя. За стенами свистел ноябрьский ветер, но он не нарушал царящей внутри тишины.

Вдруг корова перестала жевать и насторожила уши. Раздался звук мотора, скрежет тормозов, шуршание гравия под колесами. Хлопнула дверца, мужской голос что-то сказал, ему ответил истеричный женский смех. Моя передышка закончилась.

Не знаю, как распространяются слухи. Не знаю, кто первым разнюхал эту историю и решил развить тему. Я получила повестку в суд — и тут все началось.

Сначала в местной прессе появилась саркастическая заметка — должно быть, в тот день больше нечем было поживиться. Хроникер придумал удачное на его взгляд название: “Лув-стори”.

Потом ко мне заявился журналист. Я выпроводила его, но он отправился за материалом в город. После чего однажды утром я нашла около дома караулившего меня фотографа. Аппарат его я разбила вдребезги, но он умудрился-таки тиснуть мой портрет в газете. Это было унылое фото на документы. Где он его раздобыл, так и осталось для меня загадкой.

Потом все покатилось под горку. Дня не проходило, чтобы в прессе не появилась какая-нибудь новая статейка — они множились, как грибы после дождя. Несколько раз мне звонила ассистентка какого-то телеведущего, предлагала выступить по телевизору и рассказать “про это”, не показывая лица. Потом позвонил какой-то издатель с предложением обсудить возможность публикации “моей версии событий”. Начали звонить и вовсе неизвестные личности и делать всякие непристойные предложения — пришлось сменить номер телефона, но и это не помогло. Дальше на меня набросились женщины с обвинениями, что у меня нет своих детей и я знать не знаю, каково это быть матерью, поэтому только такая сука, как я, могла “изнасиловать бедного ребенка”. После этого я перестала брать трубку и только проверяла поступавшие сообщения.

Впрочем, до этого момента моя жизнь еще почти не изменилась. Так человек, которого прошила пуля, в первые секунды еще ничего не чувствует и продолжает идти вперед.

По вечерам, вернувшись домой, я кормила нашего с Джио приблудного кота, который ночевал у меня на кровати и баюкал меня своим мурлыканьем, если мне не спалось. Нил охотился на задворках в зарослях розмарина, и потому от него всегда хорошо пахло. Я гладила его между глаз, где у него были две мягкие складки, как у мыслителя, чесала за драными ушами. По правде говоря, это противоречило моим принципам: доверяясь нам, животные не приобретают, а теряют. Человек эгоистичен, он хочет лишить животное свободы, подсунув взамен плошку дрянной еды. Я утверждаю это не как ветеринар. Я ничего не имею против сухого корма, но именно из-за того, что мы пихаем в себя невесть что, земля нас больше не хочет. Кладбища забиты трупами, не успевающими разлагаться. Пестициды, консерванты, неперерабатываемые отходы, зловонные выхлопы и прочие гадости — все это вместе превращает нас и наших животных в общую живую массу — отторгаемую природой. Когда я умру, я хочу, чтобы меня сожгли. Или же пусть меня зароют в сосновом гробу, самом дешевом и примитивном, какой только есть на свете. В гробу, который быстро сгниет. Ничего не может быть лучше.

Несмотря ни на что, я держалась. Говорила себе, что это дурной сон, что он кончится, я встречусь с Миколь и сумею убедить ее не доводить дело до судебного процесса. Пять лет тюрьмы? Но за что? 75 тысяч евро штрафа? Да у меня их все равно нет. Конечно, можно конфисковать дом и закрыть счет в банке, но больше у меня взять нечего. Ничего другого у меня действительно не было и нет, и это, как ни странно, меня утешало.