Принцесса из собачьей будки - Елизавета Ланская Страница 19

Симпатия… Даже если бы Оксане назвали это слово, она бы не поняла, о чем идет речь. Просто сказала бы, пожалуй, что это когда внутри просыпается мотылек, становится тепло, легко, светло. Так было и теперь. Оксана приблизилась к двери, держа картину в руках. Что говорить она не знала, поэтому только смотрела и смотрела, так что радость из ее глаз струилась невидимыми ручейками, проникая в Колино сердце, и скоро там был водопад эмоций. Единственное, что они оба смогли сделать, — это приложить ладошки к стеклу двери, ровно так, чтобы одна оказалась напротив другой, словно они и в самом деле касаются, и нет между ними никаких преград.

Благодаря этому случаю Семечкин осторожно стал сближаться с Оксаной. Бывало, что если увидит ее из окна, помашет рукой или улыбнется. В часы, когда занятия прекращались, он приходил и садился напротив двери, за которой Оксана тоже ждала прихода своего молчаливого друга. Никто из них первым заговорить не решался. Коля — потому что боялся сказать что-то не то, обидеть, испугать, а Оксана просто позабывала многие слова за время общения с собаками. С Валентиной Викторовной они общались в основном жестами да односложными фразами, а тут совсем все чужое было. Правда, отчуждение постепенно проходило, так что Коля с Оксаной даже стали потихоньку перекидываться редкими фразами. Вернее даже сказать, маленькими листочками, на которых были написаны слова.

Первым сделал это Пикассо, подбросив под дверь своей новой знакомой прямоугольник клетчатого тетрадного листа, на котором значилось: «Привет! Меня зовут Коля». Ответа не последовало. Оксана вопросительно смотрела на клочок бумаги, словно не понимая. На самом деле так и было оно — девочка не умела ни читать, ни писать. Тогда Коля придумал приносить альбомные листы, на которых рисовал красками буквы алфавита в печатном варианте. Так постепенно, шаг за шагом, буква за буквой, Оксана осваивала грамоту. Темпами, которые Семечкин с гордостью мог назвать бы спринтерскими, то есть через три недели и четыре дня, Оксана уже написала свое имя. А потом стала составлять даже целые предложения. Однажды он пришел как обычно к двери, а оттуда ему сразу прилетела записка: «Рада видить тибя! Я хачу гулять». Лицо мальчика просияло от восторга: маленькая затворница мало того что пишет теперь целыми предложениями, так еще и хочет выйти наружу. Вот это да!

Мигом Коля побежал к старшей воспитательнице, чтобы попросить отпустить с ним Оксану на прогулку. Хорошо, что лето было в самом разгаре, и можно было не волноваться о теплой одежде, простуде и так далее, а выйти как есть — налегке.

Они шли, не касаясь друг друга. Шаг в шаг. В одном ритме. Оксана спешить не могла, потому что много времени проводила на корточках, мало двигалась, так что мышцы почти совсем атрофировались, и сил в ногах почти не было, но Коля и не торопил подругу. В том же темпе что и она, Семечкин гулял в тени небольшой аллеи, потом свернул к клумбе со скамейками, заметив, что спутница подустала. Присели. Молчали. И только Коля собрался сказать что-нибудь, например, поделиться творческими задумками, рассказать, что здорово было бы нарисовать вон ту березку или воробья, приготовившегося совершить прыжок с дубовой ветки, как к ним подошли интернатские ребята, в числе которых была Рената и Жидкий. Коля даже не успел подумать, как должно быть страшновато воробушку прыгать. Теперь самому Кольке, кажется, пришло время пугаться, потому что тон товарищей не оставлял вариантов.

— Посмотрите только на этих голубков, просто прелесть, — съехидничал старший из ребят Никита Морозов по прозвищу «Клещ», потому что таким он был въедливым, что спасу нет! Как прицепится с каким-нибудь своим подколом, так не знаешь потом, что сделать, чтобы оставил он свои шутки-прибаутки. Вот и теперь придумал характеристику, против которой, Коля знал, протестовать бесполезно как минимум месяц.

— Отвяжись, Клещ! Займись-ка лучше делами своими. «Хвосты» вон по русскому языку лучше подтяни, — пробурчал Семечкин.

— Ооо, да Пикассо у нас теперь праведником сделался! За оценки товарищей радеет, надо же! — это вставил реплику другой парень, немногим старше Коли. Прозывали его в интернате кто в лицо, а кто за глаза — «Шестеренка». Потому что был он незаметным вроде бы, но как только намечалась какая-то большая заварушка, тут же выставлялся вперед, словно без него не обойтись, вроде как важная деталь большого механизма. Да и «шестерить», то есть быть под рукой у более уверенных пацанов, лидеров, выполнять приказы, тоже был мастак, так что прозвище получалось каким-то двойным.

Послышались голоса собравшихся. Кто во что горазд — стали комментировать, предлагать свои версии дальнейшего развития событий.

— Слушай, а вот если вы того-этого, — последовал непристойный жест, — то кто у вас родится — щенки или человеческие детеныши? Невеста-то воет у тебя как собака на луну!

— Не-не, у них если чего и родится, то, как в сказке: не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка! — последовал хохот, от которого Оксана съежилась, да и Коле стало не по себе. Он встал со скамьи, взял девочку за руку и вместе, стараясь идти как можно быстрее, хотя у Оксаны получалось это с трудом, они направились к корпусу.

Пока они шли, перед глазами у Кольки стояло лицо Ренаты. Она тоже смеялась, как и остальные, не брезговала издеваться над девочкой, которая в полтора раза младше ее самой, и с которой жизнь обошлась и без того жестоко! От этого ему так противно стало на душе, будто внутри разлилось болото, и лягушки заквакали голосами интернатских ребят все те обидные слова, что продолжали звучать им вслед.

Неприятность во время прогулки так задела Семечкина, который хотел подружиться с Оксаной только из добрых чувств, что он совсем забыл о своих принадлежностях художника. Только вечером вспомнил, что оставил на скамье гелиевые цветные ручки. Так обидно стало, что он аж похолодел от макушки до пят, а сердце тяжелым камнем ухнуло вниз. Эти ручки были подарком за участие в художественном конкурсе, который Коля выиграл. Тогда это была большая редкость — не просто гелиевые ручки, а еще и цветные! Ими художник-самоучка очень гордился, хранил как зеницу ока, никому в руки даже брать не разрешал. Кроме Оксаны. Стрельнуло же вдруг ему поделиться, порадовать девочку яркими цветами! «Совсем с ума спятил!» — принялся ругать Колька сам себя, ворочаясь в постели с боку на бок. Так и не заснул до утра — переживал. Как только пришло время завтрака, он у всех в столовой стал спрашивать о пропаже. Никто не мог ответить ничего путного, а Клещ вообще кинулся исполнять роль заправского сыщика.

— Вот ты водишься с этой странной чучелой, с нее и спрос! А нам-то на фиг твои ручки драгоценные, мы все знаем, как ты к ним относился, никого не подпускаешь, для писулек своих бережешь. Ты же сам говорил, что открытку рисовать собираешься, то ли на деревню дедушке, то ли в правком!

— Бабуле, — мрачно исправил Коля. Доводы товарища, хоть и был он грубоват накануне, звучали убедительно. Тут еще и Шестеренка привязался с поддакиванием. Видя, что ничего от старших не добиться, мальчик понуро побрел к своему столу.

В это утро даже его любимая гречневая каша не казалась ему такой вкусной, рассыпчатой. Коля, как мог, старался забыть про это дело, ведь, как известно, потерянного не вернешь. Конечно, для верности он побывал у Оксаны, но разве там что выяснишь, если она даже дверь не откроет? Зато для Клеща история казалась очень даже завлекательной, да и не мог он допустить на правах старосты в мальчиковой части интерната таких вот краж. Иначе все потом распустятся и никакого порядка не будет, а воспитатели еще и по шапке дадут, что плохо смотрел.