Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец Страница 19

Гончаров, кашлянув в кулак, сказал:

– Я совершенно согласен с Татьяной Федоровной. Работа должна вестись в нескольких направлениях. У нас успешно действует джазовый клуб, сейчас начал работать рок-клуб, пришло время подумать о создании альтернативы для этой сходки. Почему, например, не дать людям возможность культурно собираться и обмениваться пластинками в одном из наших кафе? Опять же, под нашим контролем. Ты хочешь войти, предъяви свои диски. Если есть вредные, извини, у нас тебе не место.

Драгомощенко усмехнулся:

– В вашем кафе! С продажей пирожных, кофе и напитков! А что будут делать те, которые не хотят покупать ваши пирожные? Или которым у вас нет места? Вы вообще эту публику видели? Им нужны не пирожные с кофе, а водка с огурцами! Козе понятно, что они снова пойдут в парк! И в первую очередь те, кого вы отсеете!

– В парк больше никто ходить не будет, за это я вам отвечаю, – Кузнецов хлопнул ладонью по столу.

– Когда вы планируете... – я замешкался, подыскивая слова. – Разгон сходки?

– Это надо согласовать с РАЙВД, дружинников собрать. Писать только об этом не надо, – он усмехнулся.

– Николай Иванович, я бы начал с создания какой-то альтернативы, – сказал Гончаров, для дискотек которого сходка была важным источником новой музыки. – Я думаю, что мы должны обсудить этот вопрос отдельно. Разогнать легче всего. Надо дать какую-то альтернативу тем, кто хочет слушать лучшие образцы западной и отечественной музыкальной культуры в культурной и спокойной обстановке.

– Ладно, обсудим отдельно, – Кузнецов поднялся, давая понять, что обмен мнениями завершен.

Вечером я закрыл дверь в свою комнату на ключ, задернул занавеси на окнах и только собрался доставать из тайника в столе коробку с Зиновьевым, как в коридоре затрезвонил телефон. Сердце мое екнуло, как у тати в ночи. Я закрыл стол и пошел к телефону.

– Слушаю вас.

– Митя, милый, это ты?

Ах, какой у нее был голос! Какой домашний! Если бы она жила со мной, в смысле, если бы она стала моей женой, и у нас была бы своя квартира, и если бы в ней был телефон, я бы просто так вот звонил домой каждые пять минут, чтобы только слышать в трубке этот голос. Я бы лечился им от всех своих скорбей и нервотрепок.

– Да, Наташа, это – я. Кто еще тут может быть?

– Слушай, Митюша, меня пригласила моя сестра Таня, ты ее знаешь, на день рождения. Не хотел бы составить мне компанию?

– С удовольствием, а когда это?

– В эту субботу. Они устраивают у себя на даче, на Десятой Фонтана. Тебе удобно в субботу?

– С тобой мне удобно всегда. Вот ночью позвони и спроси меня, тебе сейчас удобно прийти ко мне, и я тебе отвечу: именно сейчас удобно, как никогда!

– Нет, ночью я тебе звонить не буду, – она засмеялась. – А в субботу зайду часа в три, и от тебя поедем, хорошо?

– Очень хорошо.

Сестра у Наташи была сводная по папаше. Когда-то он жил с Надеждой Григорьевной не расписываясь, а потом женился на другой тетке. Перспективной. Но заботиться о внебрачной дочери продолжал. В частности, помог получить квартиру. С помощью новой жены, чей папа был каким-то большим начальником, он сам стал большой шишкой, занимал высокий пост в обкоме и знал простые решения задач, которые для простого народа были все равно, что теорема Ферма. Честно говоря, я не знаю, что это за теорема, просто слышал, что кроме самого Ферма ее никто не решал. И даже у него с ней что-то не выходило. В нашем случае задачей, равносильной решению теоремы Ферма, было получение квартиры, и Наташин папан ее решил. Наташа с мамой в то время жили на Молдаванке в собачьей конуре укрупненного типа со всеми удобствами во дворе. Я так предполагаю, что эти жилищные условия были не последним обстоятельством, которое заставило его отправиться на поиск более подходящей для жизни подруги. Сам он был то ли из Тирасполя, то ли из Бендер, и домой – на малую родину – ему возвращаться не хотелось. Что же сделал влиятельный папан для брошенной сожительницы с родным дитем? По своим каналам он нашел квартиру, за которую не платили лет десять. Она находилась не на каких-нибудь выселках, а в переулке Чайковского прямо напротив Оперного театра. В ней жила одна супружеская чета, чей небольшой доход от сдачи опустошенной ими же посуды квартплату не покрывал. Ну, может, и покрывал, просто у них были расходы поважней. Он предложил алкашам на выбор – либо быть выселенными через суд за неуплату, либо с небольшой доплатой переехать в конуру укрупненного типа на Молдаванку. После того, как их пару раз навестил участковый, они с радостью ухватились за возможность поправить свое материальное благосостояние. А Наташа с мамашей перебрались в переулок Чайковского. Наташа рассказывала, что через пару недель после переезда алкаши вернулись в старую квартиру, забыв, что живут теперь в другом месте.

– Ободранные такие, жалкие, – рассказывала она. – Стали открывать дверь, а замок уже другой. Пытаются вставить ключ в скважину и не могут. Тетка говорит: “Витя, Витя, ну что у тебя всегда не получается?” А он: “Та щас, Муся, щас получится, потерпи”.

– Ну и чем дело кончилось? – спросил я.

– Мама вышла к ним и объяснила, что они теперь живут в другом месте. Дала им два рубля на такси. Они наверное за всю жизнь на такси не ездили.

– Поменялась бы с ними назад? – спросил я.

Она покачала головой отрицательно, не отрывая при этом от меня взгляда, словно не желая пропустить моей реакции на свой ответ. Такая искренность предполагала осуждение. Но как я мог ее осуждать? Всем хотелось жить лучше, но лучше получалось только за чужой счет. Всего было так мало, что на что бы ты ни претендовал, ты должен был кого-то лишить того же. Если это была квартира, то квартиры, если кусок мяса, то куска мяса. Отказ от борьбы или отказ от плодов чьей-то борьбы в твою пользу мог быть истолкован как проявление идиотизма. Или святости. Но на пути к святости стоял обычный инстинкт самосохранения. Кого можно было осуждать за проявления этого инстинкта в моей стране?

Михаил Михайлович Жукевич был мужчиной крупным, с выдающимися чертами лица и роскошными седыми волосами. Он зачесывал свою шевелюру назад, благодаря чему выглядел, как впередсмотрящий на мостике корабля, несущегося на всех парах в светлое будущее. И поседел он именно от сознания ответственности своей исторической миссии и тревожного предчувствия возможных препятствий со стороны недремлющего врага, которые надо будет успешно устранить. Пусть даже с риском для жизни. Пусть даже не одной, а, скажем, пары десятков миллионов. Светлое будущее того стоило.

Каждая черточка внешности Михаил Михайловича говорила: я – начальник! Такой просто не имел морального права махать киркой или, например, толкать тачку на строительстве светлого будущего. Даже если бы его построение зависело от последнего физического усилия одного-единственного человека и у партии больше не осталось ни одного верного ей сына, кроме Михаила Михайловича, то все равно целесообразней было бы дать кому-то поневзрачней двойную нагрузку, но Михаила Михайловича поберечь для командной роли.