Замок Арголь - Жюльен Грак Страница 19

У каждого из них можно было увидеть в глазах этот смертельный вызов, — чувство, что остальные двое увлекают его всем усилием своих тел, всей своей волей — в открытое море — вперед — в неведомые пространства — в бездну, из которой нет уже более возврата, — и что ни одного из них не обмануло коварство этого внезапного согласия их воль и судеб. Отступать было уже невозможно. Они плыли теперь все трое с ритмическим грудным посвистыванием, и свежий воздух с вдохновенным холодом смерти проникал в их усталые легкие. Они долго смотрели друг на друга. Они не могли отвести друг от друга глаз, в то время как ум их трезво оценивал то невозвратное пространство, что они уже преодолели. И, в сладострастном порыве, каждый узнавал на лице другого неоспоримые знаки, отблеск убеждения, которое с каждым мгновением становилось все более полным — что теперь, и это точно, у них уже не будет силы вернуться назад. И в священном энтузиазме они продолжали погружаться в морские валы, и каждый новый метр, завоеванный в восторге абсолютного открытия, ценой их общей смерти, которая с каждым мгновением становилась все очевиднее, удваивал их непостижимое блаженство. И, по ту сторону ненависти и любви, им казалось, что все трое, скользя теперь уже с бешеной энергией над безднами, превращаются в единое и более обширное тело, [88]явленное им при свете сверхчеловеческой надежды, с убедительным умиротворением слезы, проникшей в их залитые кровью и солью глаза. Сердца их яростно бились в груди, и сам предел их сил был теперь уже совсем близок — они знали, что ни один из них не разомкнет уста, чтобы предложить вернуться назад, — глаза их горели диким светом. Теперь, по ту сторону жизни и смерти, они впервые посмотрели друг на друга, и сомкнуты были их губы — и в изматывающем наслаждении каждый из них узрел в прозрачных глазах другого сумерки сердец — словно в электрической ласке соприкоснулись их души. И им показалось, что смерть должна была настичь их не тогда, когда волнующиеся бездны под ними потребуют свою добычу, но когда их наведенные друг на друга зрачки — более жестокие, чем Архимедовы зеркала, [89]— истребят их в слиянии всепожирающего причастия.

Внезапно голова Гейде ушла под воду, и всякое движение уничтожилось в ней. И тогда Герминьен, резко содрогнувшись, воспрял, и странный крик исторгнулся из его груди. Они погрузились в текучий полумрак. Белые видения проплывали у них перед глазами, стоило только какой-либо части тела появиться в этом мраке и медленно пошевелиться в недрах непроницаемого зеленого пространства, в котором они представлялись словно смазанными клейким веществом. Неожиданно глаза их в этом подводном поиске различили друг друга, и им показалось, что они коснулись друг друга, и они закрыли глаза с ощущением невыносимой опасности, словно перед самим ликом бездны, притягательным и отвратительным, леденяще — головокружительным. В этом блуждающем поиске, когда им казалось, что руки их орудуют невидимыми ножами, нечто, похожее на твердую, как камень, грудь, скользнуло в ладонь Герминьена, затем появилась рука, которую он схватил с отчаянной силой, и когда, уже на поверхности, словно вынырнув из глубины удушающего, обступившего его страха, он открыл глаза, все трое вновь обрели друг друга. Солнце ослепило их, как металлическая лава. Вдалеке желтая линия, узкая и почти нереальная, обозначала границы той стихии, от которой, как им казалось, они полностью отреклись. Очарование разрушилось. Они почувствовали его зов, он прозвучал в них, как звук набата, дойдя до глубины их мускулов и мозга. Тревога сдавила им виски, сделала дряблыми их руки, они плыли к этой земле всей своей напряженной волей, и им казалось теперь, что они более никогда не смогут достичь ее: усилие их рук, отделялось от них в воде, как след ненужного весла. Луч солнца сверкнул, и вся бухта ожила в меланхолическом торжестве, которое показалось последней насмешкой природы при виде их конца, теперь уже неминуемого. Кровь прорезала их мозг невыносимыми вспышками молний. Но в последний момент песок заскользил под их ногами; и, скрестив руки, полные смертельной усталости, они рухнули всем своим весом на мокрый песчаный берег, следя взором за умиротворяющим движением облаков в небе и ощущая всеми своими, теперь уже обретшими опору, членами спокойные радости земли. Ветер ласкал их лица и покидал их, как насекомое покидает цветок, и они удивлялись упорядоченному движению облаков, проворству травы, вдохновенному гулу волн и таинству дыхания, которое посетило их, как спасительный и незнакомый гость. Колеблющаяся искра жизни пробуждала все более и более глубокие зоны их плоти, и, мало-помалу, из массы густого и холодного воздуха, облаков и пронизывающей сырости песка, они вновь родились и отделились, словно статуя из глыбы мрамора. Они набухли, как в утро мира, от пылающей жары солнца, они зашевелились на песке, и, поднявшись наконец во весь рост на песчаную почву берега, удивились тому, что каждый из них вмиг вновь обрел свою особенную стать и что жизнь, вернувшаяся к ним в своей индивидуальной скудости, так быстро протянула им одежду и стыдливую оболочку неизбежной личностности. И тем не менее даже и сейчас они все еще не осмеливались ничего сказать: была ли она утрачена, утоплена в ненасытных волнах, порочная тайна их сердец? [90]

Несколько дней спустя после этих значительных событий Альбер беззаботным шагом шел вдоль реки Арголь. Опасные ущелья, отвесные, покрытые густыми занавесями лесов скалы этих мест привлекали его мятущуюся душу. Казалось, что река катила здесь свой поток во глубине естественной пропасти с несущимися на предельной скорости берегами, к которым цеплялась мощная листва прославленного леса. Непрерывные и капризные извивы ее течения придавали этим местам ощущение странного одиночества. Вокруг Альбера высокие стены сурового леса словно поглощали значительную часть неба, дотягивались и прикасались к самому краю пылающего диска солнца, которое между тем уже высоко поднялось над горизонтом. Его ветви, оживленные торжественным и однообразным движением, колебались под воздействием ветра, пришедшего с совсем близкого моря, неся с собой рокот волн и воздушный гам свободных пространств. Но внизу, под всей этой грандиозной симфонией, на самой поверхности вод царила тишина и нежность, укрывшись под сенью непроницаемой крепости деревьев, в просветах между которыми с реки поднимались столбы прозрачной и неподвижной свежести. Иногда река, которую косые лучи солнца настигали в одном из ее роскошных изгибов, вспыхивала и представала взору чредой своих широких пляжей, светящихся и сверкающих; порой же она сжималась в узкий коридор между высокими стенами растительности, в недрах которой она ускользала с проворством черно-зеленого растительного масла и приспосабливалась к темноте этих глубоких откосов, обладающих всем коварством естественной западни, поражая чувства молчаливым ужасом, словно скользящая в траве змея. Казалось, что эта ловушка природы была непоправимо создана для души, возбужденной тайной и любопытством, и еще тишиной этих мест, в которых не слышалось пения птиц и где слишком очевидные симптомы обычного наступления ночи опровергались одним лишь присутствием, во всех смыслах странным, белого, пустого и ослепляющего диска солнца, погружающего свой взгляд в свежие внутренности земли, — то было место загадочного преступления, в котором, однако, неопровержимое отсутствие какого бы то ни было вещественного доказательства должно было в конечном счете приковать внимание к предельно значимой глубине этих черных и прозрачных вод, во глубине которых глаз Альбера, преследуемый мрачными предчувствиями, искал тогда золотое кольцо со сказочными камнями, [91]а может, еще и кинжал, несущий на себе следы клейкого вещества, образующего сеть тех красных и нестираемых волокон, что вечно ставят под сомнение возможность полного растворения человеческой крови в воде. Странное присутствие в этот поздний час над приподнятым горизонтом солнца, похожего на луну, что посреди ночи легко задевает высокие ветви деревьев, сумеречная прозрачность вод, яркость солнца, раздробленного и распыленного, обращенного миллиардами листьев в плывущий туман, похожего на окуренное серой, тончайшее серо-зеленое облако, — все это, наконец, способствовало тому, что душа Альбера в самом центре этого глубокого воздушного аквариума прониклась внутренним ощущением, что то не могли быть обычные эффекты проходящего через нашу атмосферу света, но только — и с внезапной дрожью он убедился в этом — невозможного негатива ночи, и тогда, вытянувшись во всю длину на травах берегового обрыва, он приблизил лицо к быстрой и мерцающей поверхности воды, чтобы прикоснуться щеками к ее непостижимой уму свежести. Большие рыбы плавали в этих прозрачных водах и оживляли их глубины резкими движениями своих мускулов. Скрытая жизнь воодушевляла эти бездны, над которыми земные голоса, казалось, однообразно замолкали в тот самый миг, когда их мгновенно покрывал поток этих беспощадных и холодных вод, с немыслимой силой давивших на барабанную перепонку и оглушавших ее неумолимым зовом. И тогда вновь взгляд его обнял враз их спокойную поверхность, и мозг тут же обрел свою прежнюю ясность. Он открыл действительный смысл этого непостижимого пейзажа, [92]который до сих пор рассматривал не иначе, как наоборот. Потому что из глубины этой пропасти, смертельный холод которой впивался в его кожу, поднялось дрожащее и влажное лицо солнца, отраженные колоннады деревьев выстроились в ряд, словно тяжелые башни, гладкие и блестящие, как медь, и из центра этого перистиля, опрокинутого в торжественной размеренности, перед его глазами и губами возникли небеса, словно милосердная и отныне безотлагательно открытая бухта, куда человек наконец мог погрузиться безвозвратно, удовлетворив безудержно то, что мгновенно открылось Альберу как его наиболее естественная склонность.