Чтиво - Тадеуш Конвицкий Страница 19

Я закашлялся, сердце опять застучало о ребра, горло сдавил панический страх, хотелось куда-то бежать, удирать, но куда бежать и зачем.

Большая капля шлепнула меня по лбу. Я побрел вперед. Спустился по ступенькам в подземный переход. Все стены были исписаны и изрисованы краской из пульверизатора. Стены плача, стены греха, стены бунта.

Я остановился и машинально прочел чей-то стих или афоризм, запечатленный на стене красной акриловой краской: «Поэт идет поэт видит поэт правду скажет поэт по совести осудит – а поэту в жопу хуй»,

Никто этой надписи не стер. Привыкли. Вульгарность – наше Мертвое море.

Хамство – наше Красное море. Омут. Бешеная круговерть необъяснимых волн отчаяния. Это уже было. Все уже было. Но неизвестно, что будет.

Я вышел на площадь Трех Крестов. Поперек тротуара лежала опрятно одетая женщина, держа над собой большой плакат: «Спасите Польшу». Неподалеку на стоянке такси водитель бил несговорчивого клиента. Никто не спешил бедолаге на помощь, зато к демонстрантке то и дело подходили прохожие и вступали с ней в дискуссию.

Когда-то меня волновала судьба моего отечества, но со временем и это прискучило. Я внутренне разбит. Вернее, зеркало моего сознания разбилось на мелкие осколки. Вроде бы все отражает, но в виде атомов. И не дрожь меня пробирает, а что-то пересыпается под грудиной, под разбитым лбом – раздробленные мысли, раздробленные предчувствия, раздробленные инстинкты.

Я вернулся домой. Сел на кровать, уже который день не застилавшуюся. Тупо посмотрел на кушетку: зачем я приволок ее обратно в свою комнату. Что делать. Лучше бы всего пойти на почту и отправить себя заказной бандеролью. Но куда. Кому.

За окном клубились темные тучи, сталкиваясь с еще более темными. Где-то над Старым Мястом с глухим гулом прокатился первый гром. Первый гром первой весенней грозы.

Но ведь я ее видел. Шел с ней рядом, касаясь рукой ее сумочки, сидел на скамейке так близко, что не только чувствовал запах восточных духов, но и ощущал легкое тепло ее тела. Что делать.

Раздался звонок. Я машинально поднял трубку и услышал длинный гудок.

Звонили в дверь. Первым моим желанием было спрятаться под кровать. Но толку-то что. Хуже на этом свете мне уже не будет.

Я открыл дверь. Передо мной стоял Тони Мицкевич с зонтом в руке. Пожалуй, он все-таки больше похож на поэта, чем на далай-ламу. Аккуратно закрыл зонтик.

– Я пришел с утешительницей. Можно?

– Можно.

В комнате он вытащил из кармана бутылку виски какой-то незнакомой и, видимо, очень дорогой марки.

– Выпьем по маленькой, как в старые времена.

– Какие времена?

– Так говорится. Доставай стаканы.

Я подошел к окну. Со стороны Дворца культуры летел сильный дождь, разбиваясь об асфальт сотнями сверкающих брызг. Под моим балконом мок бесконечно длинный лимузин. Значит, это не сон. Тони настоящий, и миллионы его настоящие.

– Все усложняется. Нет у меня больше сил терпеть.

– Что усложняется?

– А, долго рассказывать.

– Тогда тащи стаканы.

Я подошел к буфету, сильно потрепанному жизнью. После отъезда жены я его ни разу не открывал. Дверцу заклинило, но я кое-как справился. Внутри стояло несколько бутылок с остатками спиртного, валялись старые поздравительные открытки. Я достал два стакана. Поставил на стол.

– Закусить нечем.

– Не беда, – сказал Тони. – Я об этом подумал.

И вынул из кармана пальто красиво упакованную коробочку, в которой были бутерброды с черной икрой.

За окном сверкнуло. Потом прогремел гром. Мы с минуту смотрели в окно, исхлестанное крупными каплями.

– Это здесь случилось? – спросил Тони, разливая виски.

– Да, здесь, – неуверенно ответил я.

– На этой кровати?

– На кушетке.

Тони оглядел неудачный гибрид канапе с оттоманкой и молча покачал головой.

– Ты меня ни с кем не путаешь? – внезапно спросил я.

Он удивленно на меня посмотрел.

– Лететь за тысячи километров ради какого-то неудачника?

– Нет, это ты. Я тебя до конца дней не забуду.

– Но почему?

– Не важно. Потом скажу.

Мне стало не по себе. Только этого не хватало. Хорошо бы открыть балконную дверь и сигануть головой вниз, на лимузин, выстланный изнутри шкурой бедного тигра или несчастного леопарда. Опять сверкнуло и загремело. Я отпил глоток, поперхнулся и долго кашлял под сочувственным взглядом Мицкевича. Да, в моих родных краях многие носили эту прославленную фамилию.

А он задумчиво глядел в свой стакан:

– Знаешь, я иногда думаю: может, купить у русских эту Воркуту, купить, сровнять с землей и засадить тюльпанами. Кажется, они хорошо переносят холода. Недурная идея, как ты считаешь?

– Тони, столько лет прошло.

– Но я не могу забыть. И чем дальше, тем хуже. Глушу себя работой, миллионами, Америкой – без толку.

– Не было Воркуты. Забудь. За это время выросло несколько поколений. Мы живем среди чужеземцев.

Он начал рыться в набитом кредитными карточками бумажнике. Большая часть из них была золотого цвета. Я уже знал, что это значит.

– На, прочти. – Он протянул мне четвертушку бумажного листа.

Я увидел частокол славянских букв и вполголоса прочитал по слогам:

– МВД СССР, Министерство внутренних дел Коми АССР. Управление исправительно-трудовых учреждений, архивный отдел, 14 января 1992 года, город Воркута. Справка. Выдана гр-ну Мицкевичу Антону Михайловичу, по национальности поляк, уроженец гор. Троки, Литва, осужденному особым совещанием при МВД СССР 25 июля 1945 года по ст. 58-1а, 58-П УК РСФСР на семь лет лишения свободы, в том, что он действительно отбывал срок наказания в местах лишения свободы с 4 декабря 1945 года по 4 декабря 1956 года, откуда освобожден по отбытии срока наказания. Зав. архивом УиД МВД КОМИ АССР И. С. Кулик, архивариус Т. В. Назарова.

Кончил читать, сложил листок и вернул Тони.

– Звучит как строфы из современной Библии, – сказал я.

Мицкевич, напряженно слушавший этот читаный-перечитаный текст, вздохнул, спрятал свою реликвию и поднял стакан:

– Да, за каждой буквой, за каждой запятой кровь и кости.

Где-то над городом гремел гром, иногда вспыхивала молния, а проливной дождь барабанил по окнам, подоконникам, железным крышам и обвисшим маркизам над витринами магазинов.

Я встал, чтобы зажечь свет, но Тони удержал меня движением руки, на которой сверкнули огромные золотые часы:

– Не надо.

Я сел на стул. С минуту мы прислушивались к неистовству первой грозы.